A Family Of Noblemen: Bilingual Edition (English – Russian)

By Mikhail Saltykov-Shchedrin

Instead of memorizing vocabulary words, work your way through an actual well-written novel. Even novices can follow along as each individual English paragraph is paired with the corresponding Russian paragraph. It won't be an easy project, but you'll learn a lot.

• Language: English
• Publisher: Publishdrive
• Release date: Jun 18, 2018

Book preview

A FAMILY OF NOBLEMEN

ГОСПОДА ГОЛОВЛЁВЫ

Bilingual Edition

English - Russian

Mikhail Saltykov-Shchedrin

translated by

Avrahm Yarmolinsky

THE FAMILY COUNCIL

СЕМЕЙНЫЙ СУД

CHAPTER I

---

Anton Vasilyev, the manager of a remote estate, was giving his mistress, Arina Petrovna Golovliov, an account of his trip to Moscow. He had gone there to collect the money due from those of her peasant serfs who bought the right to live in the city by paying her a tax. When he had finished with his report, she told him he might retire, but he lingered on irresolutely, as though he had something else to say, yet could not make up his mind to say it.

Однажды бурмистр из дальней вотчины, Антон Васильев, окончив барыне Арине Петровне Головлевой доклад о своей поездке в Москву для сбора оброков с проживающих по паспортам крестьян и уже получив от нее разрешение идти в людскую, вдруг как-то таинственно замялся на месте, словно бы за ним было еще какое-то слово и дело, о котором он и решался и не решался доложить.

Arina Petrovna knew her servants through and through; she knew the meaning of their slightest gestures, she could even divine their inmost thoughts. And her steward's manner immediately aroused her disquietude.

Арина Петровна, которая насквозь понимала не только малейшие телодвижения, но и тайные помыслы своих приближенных людей, немедленно обеспокоилась.

What else? she asked, looking at him keenly.

— Что еще?  — спросила она, смотря на бурмистра в упор.

That's all, he replied evasively.

— Все-с,  — попробовал было отвернуть Антон Васильев.

Don't lie. There is something else. I can see it by your eyes.

— Не ври! еще есть! по глазам вижу!

Anton Vasilyev still hesitated and continued to shift from one foot to the other.

Антон Васильев, однако ж, не решался ответить и продолжал переступать с ноги на ногу.

What is it? Tell me! she shouted imperiously. Out with it, out with it! And don't wag your whole body like a dog, Telltale!

— Сказывай, какое еще дело за тобой есть?  — решительным голосом прикрикнула на него Арина Петровна,  — говори! не виляй хвостом... сума переметная!

Arina Petrovna liked to call her managers and domestics by nicknames.

Арина Петровна любила давать прозвища людям, составлявшим ее административный и домашний персонал.

She used Telltale for Anton Vasilyev, not because she had found him to carry gossip treacherously, but simply because he had a loose tongue.

Антона Васильева она прозвала «переметной сумой» не за то, чтоб он в самом деле был когда-нибудь замечен в предательстве, а за то, что был слаб на язык.

The centre of the estate that he managed was an important trading village in which there were many taverns.

Имение, в котором он управлял, имело своим центром значительное торговое село, в котором было большое число трактиров.

He liked to take a glass of tea in a tavern and boast of his mistress's great power. And in the course of his boasting he would sometimes unconsciously blab out secrets.

Антон Васильев любил попить чайку в трактире, похвастаться всемогуществом своей барыни и во время этого хвастовства незаметным образом провирался.

His mistress was always with a lawsuit on her hands, so that her trusty's garrulousness sometimes brought her sly stratagems to the surface before they could be executed.

А так как у Арины Петровны постоянно были в ходу различные тяжбы, то частенько случалось, что болтливость доверенного человека выводила наружу барынины военные хитрости прежде, нежели они могли быть приведены в исполнение.

Yes, I have got something else to say, Anton finally mumbled.

— Есть, действительно... — пробормотал наконец Антон Васильев.

What is it? Arina Petrovna asked excitedly.

— Что? что такое?  — взволновалась Арина Петровна.

An imperious woman, with an extraordinarily lively imagination, she instantly pictured all sorts of disagreeable opposition and antagonism, and the thought so instantly took complete possession of her that she turned white and jumped up from her chair.

Как женщина властная и притом в сильной степени одаренная творчеством, она в одну минуту нарисовала себе картину всевозможных противоречий и противодействий и сразу так усвоила себе эту мысль, что даже побледнела и вскочила с кресла.

Stepan Vladimirych's house in Moscow has been sold, Anton said after a pause.

— Степан Владимирыч дом-то в Москве продали... — доложил бурмистр с расстановкой.

Well?

— Ну?

It's been sold.

— Продали-с.

Why? How? Tell me.

— Почему? как? не мни! сказывай!

"For debts, I suppose.

— За долги... так нужно полагать!

Of course it can't be because of something nice."

Известно, за хорошие дела продавать не станут.

The police, the court, sold it, I suppose?

— Стало быть, полиция продала? суд?

"I suppose so.

— Стало быть, что так.

They say it was sold at auction for 8, 000 rubles."

Сказывают, в восьми тысячах с аукциона дом-то пошел.

Arina Petrovna dropped back heavily into her armchair and gazed fixedly at the window panes.

Арина Петровна грузно опустилась в кресло и уставилась глазами в окно.

She was so stunned by the news that she seemed to have lost consciousness for a while.

В первые минуты известие это, по-видимому, отняло у нее сознание.

Had she heard that Stepan Vladimirych had killed somebody, or that the Golovliov peasant serfs had risen in revolt and refused to render the service due her on her estates, or that serfdom had been abolished, she would not have been so shocked.

Если б ей сказали, что Степан Владимирыч кого-нибудь убил, что головлевские мужики взбунтовались и отказываются идти на барщину или что крепостное право рушилось,  — и тут она не была бы до такой степени поражена.

Her lips trembled, her eyes stared vacantly into the distance, but she saw nothing.

Губы ее шевелились, глаза смотрели куда-то вдаль, но ничего не видели.

She did not even see the little girl, Duniashka, run past the window carrying something hidden under her apron; she did not see the child stop suddenly on beholding her mistress and wheel round and then dart back guiltily to where she had come from. Such suspicious conduct at any other time would have led to a thorough investigation.

Она не приметила даже, что в это самое время девчонка Дуняшка ринулась было с разбега мимо окна, закрывая что-то передником, и вдруг, завидев барыню, на мгновение закружилась на одном месте и тихим шагом поворотила назад (в другое время этот поступок вызвал бы целое следствие).

Finally Arina Petrovna came to herself and managed to bring out:

Наконец она, однако, опамятовалась и произнесла:

A good joke, I must say.

— Какова потеха!

After which there again followed several minutes of ominous silence.

После чего опять последовало несколько минут грозового молчания.

So the police sold the house for eight thousand? she asked again.

— Так ты говоришь, полиция за восемь тысяч дом-то продала?  — переспросила она.

Yes, madam.

— Так точно.

"So that's what he's done with his patrimony!

— Это — родительское-то благословение!

Splendid! The blackguard! "

Хорош... мерзавец!

Arina Petrovna felt that the news called for a prompt decision, but nothing occurred to her. Her thoughts ran confusedly in exactly opposite directions.

Арина Петровна чувствовала, что, ввиду полученного известия, ей необходимо принять немедленное решение, но ничего придумать не могла, потому ч о мысли ее путались в совершенно противоположных направлениях.

On the one hand she thought:

С одной стороны, думалось:

"The police sold it. But the police could not have sold it in a minute. An inventory must first have been taken, then an appraisal made, and then the sale must have been advertised.

«Полиция продала! ведь не в одну же минуту она продала! чай, опись была, оценка, вызовы к торгам?

Sold for eight thousand when I myself two years ago paid twelve thousand rubles for it, not a penny less.

Продала за восемь тысяч, тогда как она за этот самый дом, два года тому назад, собственными руками двенадцать тысяч, как одну копейку, выложила!

Had I only known it was going to be up for sale, I could have bought it myself for eight thousand rubles."

Кабы знать да ведать, можно бы и самой за восемь-то тысяч с аукциона приобрести!»

Her other thoughts ran:

С другой стороны, приходило на мысль и то:

"The police sold it for eight thousand.

«Полиция за восемь тысяч продала!

That's what he's done with his patrimony.

Это — родительское-то благословение!

To sell one's patrimony for eight thousand rubles! "

Мерзавец! за восемь тысяч родительское благословение спустил!»

Who told you? she asked, realizing finally that the house had been sold and the chance to secure it cheaply was gone forever.

— От кого слышал?  — спросила наконец она, окончательно остановившись на мысли, что дом уже продан и что, следовательно, надежда приобрести его за дешевую цену утрачена для нее навсегда.

Ivan Mikhailov, the inn-keeper.

— Иван Михайлов, трактирщик, сказывал.

Why didn't he let me know in time?

— А почему он вовремя меня не предупредил?

I suppose he was afraid.

— Поопасился, стало быть.

"Afraid? I'll teach him to be afraid.

— Поопасился! вот я ему покажу: «поопасился»!

I'll make him come here from Moscow, and the moment he comes I'll have him drafted into the army.

Вызвать его из Москвы, и как явится — сейчас же в рекрутское присутствие и лоб забрить!

He was afraid! "

«Поопасился»!

Although on the decline, serfdom still existed.

Хотя крепостное право было уже на исходе, но еще существовало.

Anton Vasilyev had known his mistress to impose the most peculiar punishments, but, even so, her present decision was so unexpected that it made him miserable.

Не раз случалось Антону Васильеву выслушивать от барыни самые своеобразные приказания, но настоящее ее решение было до того неожиданно, что даже и ему сделалось не совсем ловко.

He thought of his nickname Telltale.

Прозвище «сума переметная» невольно ему при этом вспомнилось.

Ivan Mikhailov was an upright peasant, and Anton never dreamed that misfortune would touch him.

Иван Михайлов был мужик обстоятельный, об котором и в голову не могло прийти, чтобы над ним могла стрястись какая-нибудь беда.

Besides, Ivan Mikhailov was his friend and godfather. Now, all of a sudden, he was to be made a soldier just because he, Anton Vasilyev, the Telltale, could not hold his tongue.

Сверх того, это был его приятель душевный и кум — и вдруг его в солдаты, ради того только, что он, Антон Васильев, как сума переметная, не сумел язык за зубами попридержать!

Forgive him—Ivan Mikhailov, I mean, he pleaded.

— Простите... Ивана-то Михайлыча!  — заступился было он.

Go away, you mollycoddler, she shouted in a voice so loud that he lost all desire to intercede any further for his friend.

— Ступай... — потатчик. — прикрикнула на него Арина Петровна, но таким голосом, что он и не подумал упорствовать в дальнейшей защите Ивана Михайлова. Но прежде, нежели продолжать мой рассказ, я попрошу читателя поближе познакомиться с Ариной Петровной Головлевой и семейным ее положением.

CHAPTER II

---

Arina Petrovna was sixty years old, still of sound health and accustomed to have her own way in everything.

Арина Петровна — женщина лет шестидесяти, но еще бодрая и привыкшая жить на всей своей воле.

Her manner was severe. She lived alone, and managed the huge Golovliov estate all by herself, without having to answer to any one else. She calculated closely, almost parsimoniously, was not intimate with her neighbors, was gracious to the local authorities, and exacted implicit obedience from her children. They were not to do anything without first asking themselves, What would mamenka say about it?

Держит она себя грозно: единолично и бесконтрольно управляет обширным головлевским имением, живет уединенно, расчетливо, почти скупо, с соседями дружбы не водит, местным властям доброхотствует, а от детей требует, чтоб они были в таком у нее послушании, чтобы при каждом поступке спрашивали себя: что-то об этом маменька скажет?

She was independent, inflexible, even stubborn, though her stubbornness was not so much native as due chiefly to the circumstance that there was not one person in the whole Golovliov family that could oppose her.

Вообще имеет характер самостоятельный, непреклонный и отчасти строптивый, чему, впрочем, немало способствует и то, что во всем головлевском семействе нет ни одного человека. со стороны которого она могла бы встретить себе противодействие.

Her husband was a trifling creature, and drank. Arina Petrovna used to say of herself that she was neither a widow nor a married woman. Some of the children were in St. Petersburg, the others took after their father and were relegated to the class of horrid creatures, who were unfit for household duties.

Муж у нее — человек легкомысленный и пьяненький (Арина Петровна охотно говорит об себе, что она — ни вдова, ни мужняя жена); дети частью служат в Петербурге, частью — пошли в отца и, в качестве «постылых», не допускаются ни до каких семейных дел.

In these circumstances Arina Petrovna soon began to feel all left alone, and grew totally disaccustomed to family life, although the word family was constantly on her lips, and outwardly she seemed to be exclusively guided in all her work by the desire to build up the family estate and keep the family affairs in order.

При этих условиях Арина Петровна рано почувствовала себя одинокою, так что, говоря по правде, даже от семейной жизни совсем отвыкла, хотя слово «семья» не сходит с ее языка и, по наружности, всеми ее действиями исключительно руководят непрестанные заботы об устройстве семейных дел.

The head of the family, Vladimir Mikhailych Golovliov, was known from his youth as a dissolute, quarrelsome fellow, with nothing in his character that would be sympathetic to a serious, active woman like Arina Petrovna.

Глава семейства, Владимир Михайлыч Головлев, еще смолоду был известен своим безалаберным и озорным характером, и для Арины Петровны, всегда отличавшейся серьезностью и деловитостью, никогда ничего симпатичного не представлял.

He led a lazy, good-for-nothing existence, usually stayed locked up in his room, where he imitated the warble of the starlings, the crowing of cocks, and the like, and composed ribald doggerel.

Он вел жизнь праздную и бездельную, чаще всего запирался у себя в кабинете, подражал пению скворцов, петухов и т. д. и занимался сочинением так называемых «вольных стихов».

In bursts of confidence he would boast that he had been a friend of the poet Barkov, intimating that the poet had blessed him on his deathbed.

В минуты откровенных излияний он хвастался тем, что был другом Баркова и что последний будто 6ы даже благословил его на одре смерти.

Arina Petrovna disliked her husband's verses from the very first. Nasty stuff! Trash! she called them. And since Vladimir Mikhailych's very object in marrying had been to have someone ever at hand to listen to his poetry, the result was that quarrels soon began, which grew worse and worse and more frequent until they ended with Arina Petrovna utterly indifferent and contemptuous of her clown husband, and Vladimir Mikhailych hating his wife sincerely, with a hatred considerably mixed with fear.

Арина Петровна сразу не залюбила стихов своего мужа, называла их паскудством и паясничаньем, а так как Владимир Михайлыч собственно для того и женился, чтобы иметь всегда под рукой слушателя для своих стихов, то понятно, что размолвки не заставили долго ждать себя. Постепенно разрастаясь и ожесточаясь, размолвки эти кончились, со стороны жены, полным и презрительным равнодушием к мужу-шуту, со стороны мужа — искреннею ненавистью к жене, ненавистью, в которую, однако ж, входила значительная доля трусости.

The husband called the wife a hag and a devil; the wife called the husband a windmill and a balalaika without strings.

Муж называл жену «ведьмою» и «чертом», жена называла мужа —  «ветряною мельницей» и «бесструнной балалайкой».

They lived together in this way for more than forty years, and it never occurred to either of them that there was anything unnatural in such a life.

Находясь в таких отношениях, они пользовались совместною жизнью в продолжение с лишком сорока лет, и никогда ни тому, ни другой не приходило в голову, чтобы подобная жизнь заключала в себе что-либо противоестественное.

Time did not diminish Vladimir Mikhailych's quarrelsomeness; on the contrary, it took on a still sharper edge.

С течением времени озорливость Владимира Михайлыча не только не уменьшилась, но даже приобрела еще более злостный характер.

Apart from the poetical exercising in Barkov's spirit that he did, he began to drink and to lie in wait eagerly for the servant girls in the corridors.

Независимо от стихотворных упражнений в барковском духе, он начал попивать и охотно подкарауливал в коридоре горничных девок.

At first Arina Petrovna looked on this new occupation of her husband's with repugnance. She even got wrought up over it, not so much from jealousy as that she felt it to be an interference with her authority. After a while, however, she shrugged her shoulders, and merely watched out that the dirty wenches should not fetch brandy for their master.

Сначала Арина Петровна отнеслась к этому новому занятию своего мужа брезгливо и даже с волнением (в котором, однако ж, больше играла роль привычка властности, нежели прямая ревность), но потом махнула рукой и наблюдала только за тем, чтоб девки-поганки не носили барину ерофеича.

From that time on, having said to herself once for all that her husband was not a companion, she directed her efforts exclusively to one object, the building up of the estate. And in the forty years of her married life she actually succeeded in multiplying her property tenfold.

С тех пор, сказавши себе раз навсегда, что муж ей не товарищ, она все внимание свое устремила исключительно на один предмет: на округление головлевского имения, и действительно, в течение сорокалетней супружеской жизни, успела удесятерить свое состояние.

With astonishing patience and acumen she kept her eye on the near and distant villages, found out in secret ways the relations that existed between the neighboring landowners and the board of trustees, and always appeared at the auctions like snow on the head.

С изумительным терпением и зоркостью подкарауливала она дальние и ближние деревни, разузнавала по секрету об отношениях их владельцев к опекунскому совету и всегда, как снег на голову, являлась на аукционах.

In this fantastic hunt for new acquisitions Vladimir Mikhailych receded more and more into the background, turned seedy and at last dropped out of social life completely.

В круговороте этой фанатической погони за благоприобретением Владимир Михайлыч все дальше и дальше уходил на задний план, а наконец и совсем одичал.

He was now a decrepit old man already, keeping his bed almost the whole time. On the rare occasions that he left his room it was only to stick his head through the half-open door of his wife's bedroom and shout:

В минуту, когда начинается этот рассказ, это был уже дряхлый старик, который почти не оставлял постели, а ежели изредка и выходил из спальной, то единственно для того, чтоб просунуть голову в полурастворенную дверь жениной комнаты, крикнуть:

Devil! After which he would go back and close himself up in his own room again.

«Черт!»  — и опять скрыться.

Arina Petrovna was not much happier in her children.

Немного более счастлива была Арина Петровна и в детях.

She was of a celibate nature, so to speak, independent and self-sufficient, and her children were nothing to her but a useless burden.

У нее была слишком независимая, так сказать, холостая натура, чтобы она могла видеть в детях что-нибудь, кроме лишней обузы.

The only times when she breathed freely was when she was alone with her accounts and her household affairs, and when no one interfered with her business talks with her managers, stewards, housekeepers, and so on.

Она только тогда дышала свободно, когда была одна со своими счетами и хозяйственными предприятиями, когда никто не мешал ее деловым разговорам с бурмистрами, старостами, ключницами и т. д.

In her eyes, children were one of the preordained things in life that she felt she had no right to protest against. Nevertheless they did not touch a single chord in her inner being, which was given over wholly to the numberless details of the household.

В ее глазах дети были одною из тех фаталистических жизненных обстановок, против совокупности которых она не считала себя вправе протестовать, но которые тем не менее не затрогивали ни одной струны ее внутреннего существа, всецело отдавшегося бесчисленным подробностям жизнестроительства.

There were four children, one daughter and three sons.

Детей было четверо: три сына и дочь.

Of the oldest son and the daughter she did not even like to speak; toward the youngest son she was indifferent. It was only for the middle one, Porfisha, that she cherished any feeling at all, a feeling not of love, but of something very akin to fear.

О старшем ныне и об дочери она даже говорить не любила; к младшему сыну была более или менее равнодушна и только среднего, Порфишу, не то чтоб любила, а словно побаивалась.

Stepan Vladimirych, the oldest son, passed in the family by the name of Simple Simon, or The Saucebox.

Степан Владимирыч, старший сын, об котором преимущественно идет речь в настоящем рассказе, слыл в семействе под именем Степки-балбеса и Степки-озорника.

He was very young when he was put into the class of horrid creatures, and from childhood up played the rôle of half pariah, half clown.

Он очень рано попал в число «постылых» и с детских лет играл в доме роль не то парии, не то шута.

Unfortunately he was a bright child, susceptible to the impressions of his environment.

К несчастию, это был даровитый малый, слишком охотно и быстро воспринимавший впечатления, которые вырабатывала окружающая среда.

From his father he inherited an irresistible inclination to play tricks, from his mother the ability to divine the weak sides of people's natures.

От отца он перенял неистощимую проказливость, от матери — способность быстро угадывать слабые стороны людей.

The first characteristic soon made him his father's favorite, which still further intensified his mother's dislike of him.

Благодаря первому качеству, он скоро сделался любимцем отца, что еще больше усилило нелюбовь к нему матери.

Often when the mother was absent on business, the father and the boy would betake themselves into the study adorned with the portrait of Barkov, read ribald poems, and gossip, the chief butt of their raillery being the hag, that is to say, Arina Petrovna.

Часто, во время отлучек Арины Петровны по хозяйству, отец и подросток-сын удалялись в кабинет, украшенный портретом Баркова, читали стихи вольного содержания и судачили, причем в особенности доставалось «ведьме», то есть Арине Петровне.

The hag, instinctively divining their occupation, would drive up to the front steps very quietly, then tiptoe to the study door and listen to their fun-making.

Но «ведьма» словно чутьем угадывала их занятия; неслышно подъезжала она к крыльцу, подходила на цыпочках к кабинетной двери и подслушивала веселые речи.

The murderous punishment of Simple Simon followed swift and cruel.

Затем следовало немедленное и жестокое избиение Степки-балбеса.

But Stiopka was not subdued. He was impervious either to blows or to admonitions, and in half an hour was back again at his tricks.

Но Степка не унимался; он был нечувствителен ни к побоям, ни к увещаниям и через полчаса опять принимался куролесить.

He would cut up Aniutka's, the servant girl's, scarf, or he would stick flies into Vasiutka's mouth while he slept, or he would run into the kitchen and carry off a cake (Arina Petrovna kept her children half hungry), which he always divided with his brothers.

То косынку у девки Анютки изрежет в куски, то сонной Васютке мух в рот напустит, то заберется на кухню и стянет там пирог (Арина Петровна, из экономии, держала детей впроголодь), который, впрочем, тут же разделит с братьями.

You ought to be killed, his mother said. "I'll kill you, and I won't have to answer for it either.

— Убить тебя надо!  — постоянно твердила ему Арина Петровна,  — убью — и не отвечу!

Even God won't punish me for it."

И царь меня не накажет за это!

This humiliation, constantly put upon a nature soft, yielding and forgetful, did not remain without its effect.

Такое постоянное принижение, встречая почву мягкую, легко забывающую, не прошло даром.

It did not embitter him, nor did it make him rebellious. It made him servile, disposed to buffoonery, with no sense of the fitness of things, and devoid of all foresight and prudence.

Оно имело в результате не озлобление, не протест, а образовало характер рабский, повадливый до буффонства, не знающий чувства меры и лишенный всякой предусмотрительности.

Such natures yield to all influences and may become almost anything—drunkards, beggars, buffoons, even criminals.

Такие личности охотно поддаются всякому влиянию и могут сделаться чем угодно: пропойцами, попрошайками, шутами и даже преступниками.

At the age of twenty Stepan Golovliov graduated from the gymnasium in Moscow and entered the university.

Двадцати лет, Степан Головлев кончил курс в одной из московских гимназий и поступил в университет.

But his student's life was a bitter one.

Но студенчество его было горькое.

In the first place, his mother gave him just enough money to keep him from dying of hunger. Secondly, he did not show the least inclination to work. Instead, he developed an accursed talent, which expressed itself chiefly in mimickry. And he suffered from a desire for constant companionship. He hated to be alone a single instant.

Во-первых, мать давала ему денег ровно столько, сколько требовалось, чтоб не пропасть с голода; во-вторых, в нем не оказывалось ни малейшего позыва к труду, а взамен того гнездилась проклятая талантливость, выражавшаяся преимущественно в способности к передразниванью; в-третьих, он постоянно страдал потребностью общества и ни на минуту не мог оставаться наедине с самим собой.

So he played the light rôle of hanger-on and parasite, and thanks to his readiness for any prank he soon became the favorite of the rich students.

Поэтому он остановился на легкой роли приживальщика и pique-assiette'а [ нахлебника (фр.).] и, благодаря своей податливости на всякую штуку, скоро сделался фаворитом богатеньких студентов.

However, though they received him into their society, they looked on him, not as one of them, but as a clown; and the reputation clung to him.

Но богатенькие, допуская его в свою среду, все-таки разумели, что он им не пара, что он только шут, и в этом именно смысле установилась его репутация.

Once placed on such a plane, he naturally slid down lower and lower, and at the end of the fourth year was thoroughly confirmed in his clownship.

Ставши однажды на эту почву, он естественно тяготел все ниже и ниже, так что к концу 4-го курса вышутился окончательно.

Nevertheless, thanks to his receptive ability and good memory, he passed the examinations successfully and received his bachelor's degree.

Тем не меньше, благодаря способности быстро схватывать и запоминать слышанное, он выдержал экзамен с успехом и получил степень кандидата.

When he appeared before his mother with the diploma, she merely shrugged her shoulders and said: Well, that's funny.

Когда он явился к матери с дипломом, Арина Петровна только пожала плечами и промолвила: дивлюсь!

Then, after letting him spend a month in the country, she shipped him back to St. Petersburg with an allowance of a hundred rubles a month.

Затем, продержав с месяц в деревне, отправила его в Петербург, назначив на прожиток по сту рублей ассигнациями в месяц.

Now there began for him endless visits to various government offices.

Начались скитания по департаментам и канцеляриям.

He had neither patrons nor the determination to make his own way by hard work.

Протекции у него не было, охоты пробить дорогу личным трудом — никакой.

The lad's mind had lost so completely the habit of concentration that bureaucratic tasks such as the drawing up of briefs and case abstracts were beyond his power.

Праздная мысль молодого человека до того отвыкла сосредоточиваться, что даже бюрократические испытания, вроде докладных записок и экстрактов из дел, оказывались для нее непосильными.

After four years of struggle Stepan was forced to admit that there was no hope of his ever rising above the rank of a government clerk.

Четыре года бился Головлев в Петербурге и наконец должен был сказать себе, что надежда устроиться когда-нибудь выше канцелярского чиновника для него не существует.

In reply to his lamentations, Arina Petrovna wrote him a stern letter which began with the words: I was sure that would happen, and wound up with a command to return at once to Moscow.

В ответ на его сетования Арина Петровна написала грозное письмо, начинавшееся словами: «я зараньше в сем была уверена» и кончавшееся приказанием явиться в Москву.

There, at the conclave of Arina Petrovna's favorite peasants, it was decided to place Simple Simon in the Aulic Court, entrusting him to the care of a pettifogger who from time immemorial had been the legal adviser of the Golovliov family.

Там, в совете излюбленных крестьян, было решено определить Степку-балбеса в надворный суд, поручив его надзору подьячего, который исстари ходатайствовал по головлевским делам.

What Stepan Vladimirych did in the Aulic Court and how he behaved there is a mystery. What is certain is that at the end of the third year he was there no longer.

Что делал и как вел себя Степан Владимирыч в надворном суде — неизвестно, но через три года его уж там не было.

Then Arina Petrovna took a heroic measure. She threw her son a bone, which was also supposed to fill the part of the parental blessing, that is to say, the patrimony.

Тогда Арина Петровна решилась на крайнюю меру: она «выбросила сыну кусок», который, впрочем, в то же время должен был изображать собою и «родительское благословение».

The bone consisted of a house in Moscow, for which she had paid twelve thousand rubles.

Кусок этот состоял из дома в Москве, за который Арина Петровна заплатила двенадцать тысяч рублей.

For the first time in his life Stepan Golovliov breathed freely.

В первый раз в жизни Степан Головлев вздохнул свободно.

The house promised to bring him an income of a thousand silver rubles, a sum which in comparison with his former income, seemed like genuine prosperity.

Дом обещал давать тысячу рублей серебром дохода, и сравнительно с прежним эта сумма представлялась ему чем-то вроде заправского благосостояния.

He kissed his mamma's hand effusively, and promised to justify her kindness, whereupon Arina Petrovna said: That's better; but mind you, you numskull, that's all you get from me!

Он с увлечением поцеловал у маменьки ручку («то-то же, смотри у меня, балбес! не жди больше ничего!»  — молвила при этом Арина Петровна) и обещал оправдать оказанную ему милость.

But, alas! so little was he used to handling money, so absurd was his estimation of real values in life, that before long what he thought to be a fabulous revenue proved insufficient.

Но, увы! он так мало привык обращаться с деньгами, так нелепо понимал размеры действительной жизни, что сказочной годовой тысячи рублей достало очень ненадолго.

In five or six years he was totally ruined, and was only too glad to enter the militia, which was then being organized.

В какие-нибудь четыре-пять лет он прогорел окончательно и был рад-радехонек поступить, в качестве заместителя, в ополчение, которое в это время формировалось.

No sooner, however, did the militia troops reach Kharkov than peace was concluded, and Golovliov went back to Moscow, dressed in a somewhat threadbare uniform and high boots. By this time his house had already been sold, and the only thing he owned was a hundred rubles.

Ополчение, впрочем, дошло только до Харькова, как был заключен мир, и Головлев опять вернулся в Москву. Его дом был уже в это время продан. На нем был ополченский мундир, довольно, однако ж, потертый, на ногах — сапоги навыпуск и в кармане — сто рублей денег.

He began speculating with this capital, that is, he tried his luck at cards, but in a short time he lost all he had.

С этим капиталом он поднялся было на спекуляцию, то есть стал играть в карты, и невдолге проиграл все.

Then he conceived the plan of visiting his mother's well-to-do peasants who lived in Moscow. Some of them invited him to dinner, others, yielding to his importunings, gave him tobacco or lent him small sums of money.

Тогда он принялся ходить по зажиточным крестьянам матери, жившим в Москве своим хозяйством; у кого обедал, у кого выпрашивал четвертку табаку, у кого по мелочи занимал.

At last the hour came when he found himself before a blind wall, as it were.

Но, наконец, наступила минута, когда он, так сказать, очутился лицом к лицу с глухой стеной.

He was already almost forty years old, and had to confess to himself that his nomadic existence was too much for his strength.

Ему было уже под сорок, и он вынужден был сознаться, что дальнейшее бродячее существование для него не по силам.

There was only one thing left to him, to take the road leading to Golovliovo.

Оставался один путь — в Головлево.

After Stepan Vladimirych, the oldest child, came Anna Vladimirovna, about whom Arina Petrovna did not like to speak either.

После Степана Владимирыча, старшим членом головлевского семейства была дочь, Анна Владимировна, о которой Арина Петровна тоже не любила говорить.

The truth of the matter was, the old lady had placed definite expectations in Annushka, but she, far from fulfilling her mother's hopes, had perpetrated a scandal which set the whole district agog.

Дело в том, что на Аннушку Арина Петровна имела виды, а Аннушка не только не оправдала ее надежд, но вместо того на весь уезд учинила скандал.

When Annushka left the girls' boarding-school, Arina Petrovna installed her at the village, hoping to make of her a sort of unpaid private secretary and bookkeeper, but instead Annushka eloped one fine night with cornet Ulanov and married him.

Когда дочь вышла из института, Арина Петровна поселила ее в деревне, в чаянье сделать из нее дарового домашнего секретаря и бухгалтера, а вместо того Аннушка, в одну прекрасную ночь, бежала из Головлева с корнетом Улановым и повенчалась с ним.

They have married like dogs, without a parent's blessing! complained Arina Petrovna.

— Так, без родительского благословения, как собаки, и повенчались! сетовала по этому случаю Арина Петровна.

"Lucky, though, that he submitted to a wedding ceremony at all.

— Да хорошо еще, что кругом налоя-то муженек обвел!

Another man would have taken advantage of her—and vanished into thin air.

Другой бы попользовался — да и был таков!

A fine chance for catching a bird."

Ищи его потом да свищи!

With her daughter Arina Petrovna dealt as peremptorily as she had with her hated son.

И с дочерью Арина Петровна поступила столь же решительно, как и с постылым сыном: взяла и «выбросила ей кусок».

She bestowed a bone upon her too, in the shape of five thousand rubles and a wretched little village of thirty souls and a manor-house going with it, so dilapidated that the wind blew through the gaping paneless windows and there was not one sound board in the flooring.

Она отделила ей капитал в пять тысяч и деревнюшку в тридцать душ с упалою усадьбой, в которой изо всех окон дуло и не было ни одной живой половицы.

In two years the young couple had gone through the money, and the cornet took himself off, deserting his wife and two twin girls, Anninka and Lubinka.

Года через два молодые капитал прожили, и корнет неизвестно куда бежал, оставив Анну Владимировну с двумя дочерьми-близнецами: Аннинькой и Любинькой.

Three months later the mother died, and Arina Petrovna, willy-nilly, had to take the little orphans into her own house.

Затем и сама Анна Владимировна через три месяца скончалась, и Арина Петровна волей-неволей должна была приютить круглых сирот у себя.

She installed them in a side-wing and entrusted them to the care of Palashka, old and one-eyed.

Что она и исполнила, поместив малюток во флигеле и приставив к ним кривую старуху Палашку.

The Lord's mercy is great, remarked Arina Petrovna. "The little orphans won't eat much of my bread, but they'll be a solace to me in my old age.

— У бога милостей много,  — говорила она при этом,  — сиротки хлеба не бог знает что съедят, а мне на старости лет — утешение!

God has given me two daughters instead of one."

Одну дочку бог взял — двух дал!

At the same time she wrote to her son, Porfiry Vladimirych:

И в то же время писала к сыну Порфирию Владимирычу:

Your dear sister died as she lived, indecently, and now her two children are hanging round my neck.

«Как жила твоя сестрица беспутно, так и умерла, покинув мне на шею своих двух щенков...»

What we are going to say may seem cynical, but we feel it our duty to state that the granting of the heritage to Stepan and Anna did not by any means impair Arina Petrovna's financial condition. On the contrary, in reducing the number of shareholders it contributed indirectly to the rounding out of the family estate.

Вообще, как ни циничным может показаться это замечание, но справедливость требует сознаться, что оба эти случая, по поводу которых произошло «выбрасывание кусков», не только не произвели ущерба в финансах Арины Петровны, но косвенным образом даже способствовали округлению головлевского имения, сокращая число пайщиков в нем.

For Arina Petrovna was a woman of strict principles, and once having thrown them a bone, she considered her obligations toward her unloved children completely and definitely settled.

Ибо Арина Петровна была женщина строгих правил и, раз «выбросивши кусок», уже считала поконченными все свои обязанности относительно постылых детей.

In regard to her grandchildren it never entered her mind that in due time she would have to part with something for them.

Даже при мысли о сиротах-внучках ей никогда не представлялось, что со временем придется что-нибудь уделить им.

All she cared for was to draw all the income possible from the small estate of her deceased daughter and deposit it in the Chamber of Trustees.

Она старалась только как можно больше выжать из маленького имения, отделенного покойной Анне Владимировне, и откладывать выжатое в опекунский совет.

There I am, she would say, "laying by money for the orphans. For feeding and bringing them up I take nothing from them.

Причем говорила:  — Вот и для сирот денежки прикапливаю, а что они прокормлением да уходом стоят — ничего уж с них не беру!

For the bread they eat it is God who will pay me."

За мою хлеб-соль, видно, бог мне заплатит!

As for the younger children, Porfiry and Pavel, they served in St. Petersburg, the former in a civil capacity, the latter in the army.

Наконец младшие дети, Порфирий и Павел Владимирычи, находились на службе в Петербурге: первый — по гражданской части, второй — по военной.

Porfiry was married; Pavel was an old bachelor.

Порфирий был женат, Павел — холостой.

Porfiry Vladimirych was known in the family by three nicknames, Yudushka (diminutive of Judas), Bloodsucker, and Goody-goody Boy, which had been invented by Simple Simon.

Порфирий Владимирыч известен был в семействе под тремя именами: Иудушки, кровопивушки и откровенного мальчика, каковые прозвища еще в детстве были ему даны Степкой-балбесом.

From his early childhood Porfiry had been oddly intent upon currying favor with his dear mamma and showed a tendency to play the sycophant.

С младенческих лет любил он приласкаться к милому другу маменьке, украдкой поцеловать ее в плечико, а иногда и слегка понаушничать.

He would open the door of his mother's room softly, creep noiselessly into a corner, and sit there, as if entranced, with his eyes fixed on his mother while she wrote or busied herself with accounts.

Неслышно отворит, бывало, дверь маменькиной комнаты, неслышно прокрадется в уголок, сядет и, словно очарованный, не сводит глаз с маменьки, покуда она пишет или возится со счетами.

Even in those days Arina Petrovna regarded her son's efforts to insinuate himself into her good graces with vague suspicion.

Но Арина Петровна уже и тогда с какою-то подозрительностью относилась к этим сыновним заискиваньям.

His stare puzzled her. She could not decide what his eyes expressed, whether venom or filial reverence.

И тогда этот пристально устремленный на нее взгляд казался ей загадочным, и тогда она не могла определить себе, что именно он источает из себя: яд или сыновнюю почтительность.

I cannot make out what is in his eyes, she sometimes argued with herself. "His glance is like a noose which he is getting ready to throw.

— И сама понять не могу, что у него за глаза такие,  — рассуждала она иногда сама с собою,  — взглянет — ну, словно вот петлю закидывает.

He might look like that handing a person poison or enticing him into a pitfall."

Так вот и поливает ядом, так и подманивает!

In this connection she often recollected highly significant details of the time she was carrying Porfisha.

И припомнились ей при этом многознаменательные подробности того времени, когда она еще была «тяжела» Порфишей.

An old man called Porfisha the Saint was at that time living in the manor. He had the reputation of a seer, and Arina Petrovna turned to him whenever she wanted to learn something about the future.

Жил у них тогда в доме некоторый благочестивый и прозорливый старик, которого называли Порфишей-блаженненьким и к которому она всегда обращалась, когда желала что-либо провидеть в будущем.

She had asked him when she would be delivered of the child and whether it would be a boy or a girl; but the pious old man gave no direct answer. Instead he crowed three times like a cock and then mumbled:

И вот этот-то самый старец, когда она спросила его, скоро ли последуют роды и кого-то бог даст ей, сына или дочь — ничего прямо ей не ответил, но три раза прокричал петухом и вслед за тем пробормотал:

"Cockerel, cockerel, sharp claw!

— Петушок, петушок! востер ноготок!

The cock crows and threatens the brood-hen; the brood-hen—cluck! cluck! —but it will be too late! "

Петух кричит, наседке грозит; наседка — кудах-тах-тах, да поздно будет!

That was all he said.

И только.

Three days later (the seer crowed three times!) Arina Petrovna gave birth to a son (cockerel! cockerel! ) and named him Porfiry in honor of the old soothsayer.

Но через три дня (вот оно — три раза-то прокричал!) она родила сына (вот оно — петушок-петушок!), которого и назвали Порфирием, в честь старца-провидца...

The first half of the prophecy had been fulfilled; but what could be the hidden meaning of the mysterious words, the brood-hen—cluck! cluck! —but it will be too late? Arina Petrovna often pondered over it, whenever her eyes fell on Porfisha, who sat in his nook with his enigmatic gaze fixed on her.

Первая половина пророчества исполнилась; но что могли означать таинственные слова: «наседка — кудах-тах-тах, да поздно будет»?  — вот об этом-то и задумывалась Арина Петровна, взглядывая из-под руки на Порфишу, покуда тот сидел в своем углу и смотрел на нее своим загадочным взглядом.

Meanwhile Porfisha kept on staring, quiet and meek, staring so intently that his wide-open, motionless eyes began to swim in tears, as if he vaguely sensed the doubts that tormented his mother's soul, and wished to behave so as to disarm her most persistent suspicion.

А Порфиша продолжал себе сидеть кротко и бесшумно и все смотрел на нее, смотрел до того пристально, что широко раскрытые и неподвижные глаза его подергивались слезою. Он как бы провидел сомнения, шевелившиеся в душе матери, и вел себя с таким расчетом, что самая придирчивая подозрительность — и та должна была признать себя безоружною перед его кротостью.

At the risk of annoying his mother, he constantly hovered about her, and the expression in his eyes seemed to say:

Даже рискуя надоесть матери, он постоянно вертелся у ней на глазах, словно говорил:

"Look at me!

«Смотри на меня!

I conceal nothing from you.

Я ничего не утаиваю!

I am all obedience and devotion, and, mind you, I am obedient and devoted not only from fear but also from loyalty."

Я весь послушливость и преданность, и притом послушливость не токмо за страх, но и за совесть».

And although an inner voice constantly sounded warning that the young scoundrel was dangerous in spite of his wheedling and fawning, her heart could not resist such unremitting devotion and her hand involuntarily felt for the best piece in the dish to bestow upon the affectionate child. And yet the very sight of him at times awakened a vague fear of something puzzling and eery.

И как ни сильно говорила в ней уверенность, что Порфишка-подлец только хвостом лебезит, а глазами все-таки петлю накидывает, но ввиду такой беззаветности и ее сердце не выдерживало. И невольно рука ее искала лучшего куска на блюде, чтоб передать его ласковому сыну, несмотря на то, что один вид этого сына поднимал в ее сердце смутную тревогу чего-то загадочного, недоброго.

The exact opposite of Porfiry was his brother, Pavel, the most perfect embodiment of absolute passivity.

Совершенную противоположность с Порфирием Владимирычем представлял брат его, Павел Владимирыч. Это было полнейшее олицетворение человека, лишенного каких бы то ни было поступков.

As a boy he manifested no inclination whatever for study, or games, or playing with other boys, but liked to keep to himself.

Еще мальчиком, он не выказывал ни малейшей склонности ни к ученью, ни к играм, ни к общительности, но любил жить особняком, в отчуждении от людей.

He would get into a corner, pout, and set to work building air castles, dreaming that he had gorged himself with oatmeal so that his legs had become thin and he had no lessons to learn, or else that he was Davidka, the shepherd, with a growing lump on his forehead, just like David's, and cracked a whip and had no lessons to learn.

Забьется, бывало, в угол, надуется и начнет фантазировать. Представляется ему, что он толокна наелся, что от этого ноги сделались у него тоненькие, и он не учится. Или — что он не Павел-дворянский сын, а Давыдка-пастух, что на лбу у него выросла болона, как и у Давыдки, что он арапником щелкает и не учится.

Arina Petrovna would gaze at him for a long time, and then her motherly feelings would well up:

Поглядит-поглядит, бывало, на него Арина Петровна, и так и раскипятится ее материнское сердце.

Why do you sit there like a mouse on groats? she would scold. Is the poison working in you already? Why don't you come over to your mother and say: 'Mamenka darling, hug me? '

— Ты что, как мышь на крупу, надулся!  — не утерпит, прикрикнет она на него,  — или уж с этих пор в тебе яд-то действует! нет того, чтобы к матери подойти: маменька, мол, приласкайте меня, душенька!

Pavel would leave his place of refuge and slowly approach his mother, as if someone were pushing him from behind.

Павлуша покидал свои угол и медленными шагами, словно его в спину толкали, приближался к матери.

Mamenka darling, he would repeat in a bass voice unnatural in a child, hug me.

— Маменька, мол,  — повторял он каким-то неестественным для ребенка басом,  — приласкайте меня, душенька!

"Get out of my sight, you sneak. You think if you get into your corner I don't understand. You are mistaken, my darling.

— Пошел с моих глаз... тихоня! ты думаешь, что забьешься в угол, так я и не понимаю?

I see through and through you. Your plans and projects are as clear as if they were spread on the palm of my hand."

Насквозь тебя понимаю, голубчик! все твои планы-проспекты как на ладони вижу!

And Pavel would just as slowly retrace his steps and bury himself again in his corner.

И Павел тем же медленным шагом отправлялся назад и забивался опять в свой угол.

Years passed by, and Pavel Vladimirych gradually developed that apathetic, unaccountably gloomy character which often goes with absolute passivity.

Шли годы, и из Павла Владимирыча постепенно образовывалась та апатичная и загадочно-угрюмая личность, из которой, в конечном результате, получается человек, лишенный поступков.

He was, perhaps, good, but he had done nobody any good; he was, perhaps, not without some intelligence, but he had not achieved anything intelligent in his life.

Может быть, он был добр, но никому добра не сделал; может быть, был и не глуп, но во всю жизнь ни одного умного поступка не совершил.

He was hospitable, but people did not like to avail themselves of his hospitality. He spent money readily, but nothing good or pleasant came of his lavishness to anybody. He never harmed anybody, but that was not considered a merit. He was honest, but no one had ever heard it said: How honorably Pavel Golovliov dealt in that affair!

Он был гостеприимен, но никто не льстился на его гостеприимство; он охотно тратил деньги, но ни полезного, ни приятного результата от этих трат ни для кого никогда не происходило; он никого никогда не обидел, но никто этого не вменял ему в достоинство; он был честен, но не слыхали, чтоб кто-нибудь сказал: как честно поступил в таком-то случае Павел Головлев!

It must be added that sometimes, not often, he snarled at his mother, although he feared her like poison.

В довершение всего он нередко огрызался против матери и в то же время боялся ее, как огня.

I repeat, he was an ill-tempered person, but back of his moroseness was nothing but sheer inertness.

Повторяю: это был человек угрюмый, но за его угрюмостью скрывалось отсутствие поступков — и ничего больше.

When the brothers reached maturity, the difference in their characters was most conspicuous in their relation to their mother.

В зрелом возрасте различие характеров обоих братьев всего резче высказалось в их отношениях к матери.

Yudushka punctually every week sent a lengthy epistle to mother dear, in which he informed her in the greatest detail of all the minutiæ of his life in St. Petersburg, and assured her of his disinterested filial devotion in the most carefully selected terms.

Иудушка каждую неделю аккуратно слал к маменьке обширное послание, в котором пространно уведомлял ее о всех подробностях петербургской жизни и в самых изысканных выражениях уверял в бескорыстной сыновней преданности.

As for Pavel, he wrote rarely, laconically, and sometimes even enigmatically, pulling every word out of himself with a pair of tongs, as it were.

Павел писал редко и кратко, а иногда даже загадочно, словно клещами вытаскивал из себя каждое слово.

My adorable friend and dear mother, is what Porfiry Vladimirych wrote, for instance, "I have received the money from the peasant Yerofeyev, and I send you my most heartfelt thanks for forwarding the sum, which, according to your gracious wish, dearest mamenka, is to be spent for my maintenance. I also kiss your hands with sincere filial devotion.

«Деньги столько-то и на такой-то срок, бесценный друг маменька, от доверенного вашего, крестьянина Ерофеева, получил,  — уведомлял, например, Порфирий Владимирыч,  — а за присылку оных, для употребления на мое содержание, согласно вашему, милая маменька, соизволению, приношу чувствительнейшую благодарность и с нелицемерною сыновнею преданностью целую ваши ручки.

What worries and grieves me is the thought that you are straining your precious health all too much by your ceaseless efforts to satisfy not only our needs, but our whims as well.

Об одном только грущу и сомнением мучусь: не слишком ли утруждаете вы драгоценное ваше здоровье непрерывными заботами об удовлетворении не только нужд, но и прихотей наших?!

I don't know what brother thinks, but I——" etc., etc.

Не знаю, как брат, а я»... и т. д.

As for Pavel, what he wrote on a similar occasion was:

А Павел, по тому же поводу, выражался:

Dear mother, am in receipt of the money, and, according to my calculations, you still owe six and a half rubles, for which I beg to be graciously forgiven.

«Деньги столько-то на такой-то срок, дражайшая родительница, получил, и, по моему расчету, следует мне еще шесть с полтиной дополучить, в чем и прошу вас меня почтеннейше извинить».

When Arina Petrovna wrote reprimanding the children for their extravagance—she did so rather frequently, although there was no serious necessity for it—Porfisha invariably received her rebuke submissively and replied:

Когда Арина Петровна посылала детям выговоры за мотовство (это случалось нередко, хотя серьезных поводов и не было), то Порфиша всегда с смирением покорялся этим замечаниям и писал:

I am well aware, my dearest friend and mother, that you bear the heaviest burdens for the sake of us, your unworthy children. I know that often our behavior does not justify your motherly solicitude, and what is worse, erring humans that we are, we often forget it, for which I apologize most devotedly and sincerely, in the hope that in the course of time I will overcome my weakness and be more prudent in my expenditure of the funds that you send, my adorable friend and mother, for my maintenance and for other purposes.

«Знаю, милый дружок маменька, что вы несете непосильные тяготы ради нас, недостойных детей ваших; знаю, что мы очень часто своим поведением не оправдываем ваших материнских об нас попечений, и, что всего хуже, по свойственному человекам заблуждению, даже забываем о сем, в чем и приношу вам искреннее сыновнее извинение, надеясь со временем от порока сего избавиться и быть, в употреблении присылаемых вами, бесценный друг маменька, на содержание и прочие расходы денег осмотрительным».

Pavel would answer back:

А Павел отвечал так:

Dearest mother, though you have not as yet paid any of my debts, I accept most submissively the name of spendthrift which you choose to bestow upon me, whereof I beg most sincerely to accept my assurance.

«Дражайшая родительница! хотя вы долгов за меня еще не платили, но выговор в названии меня мотом беспрепятственно принимаю, в чем и прошу чувствительнейше принять уверение».

Even the replies that the brothers made to the letter announcing the death of their sister, Anna Vladimirovna, were quite different from each other.

Даже на письмо Арины Петровны, с извещением о смерти сестрицы Анны Владимировны, оба брата отозвались различно.

Porfiry Vladimirych said:

Порфирий Владимирыч писал:

"The news of the death of my dear sister and good playmate, Anna Vladimirovna, has filled my heart with sorrow, a sorrow aggravated by the thought that a new cross has been given you to bear, dearest little mother, in the shape of two little orphans.

«Известие о кончине любезной сестрицы и доброй подруги детства Анны Владимировны поразило мое сердце скорбию, каковая скорбь еще более усилилась при мысли, что вам, милый друг маменька, посылается еще новый крест, в лице двух сирот-малюток.

Is it not sufficient that you, common benefactress to us all, deny yourself everything and, without sparing your health, concentrate all your power on the sole object of assuring the family not only the necessaries of life but also the luxuries?

Ужели еще недостаточно, что вы, общая наша благодетельница, во всем себе отказываете и, не щадя своего здоровья, все силы к тому направляете, дабы обеспечить свое семейство не только нужным, но и излишним?

Believe me, it is a wicked thing to do, but now and then, I confess, I cannot refrain from grumbling.

Право. хоть и грешно, но иногда невольно поропщешь.

As far as I can see, the only solace for you, my dearest, in this state of affairs is to remember as often as you can all that Christ himself had to undergo."

И единственное, по моему мнению, для вас, родная моя, в настоящем случае, убежище — это сколь можно чаще припоминать. что вытерпел сам Христос».

Pavel's reply ran:

Павел же писал:

"The news of my sister, who has fallen a victim, I have received.

«Известие о кончине сестры, погибшей жертвою, получил.

I hope, however, that the Most High will rest her in His celestial tent, although this is uncertain."

Впрочем, надеюсь, что всевышний успокоит ее в своих сенях, хотя сие и неизвестно».

Arina Petrovna reading these letters would try to guess which of the two sons would be her destruction.

Перечитывала Арина Петровна эти письма сыновей и все старалась угадать, который из них ей злодеем будет.

At times she felt certain the danger was coming from Porfiry Vladimirych.

Прочтет письмо Порфирия Владимирыча, и кажется, что вот он-то и есть самый злодей.

Look how he wags his tongue, a regular fiend at writing! she would exclaim. "Simple Simon's nickname suits to a tee—Yudushka!

— Ишь ведь как пишет! ишь как языком-то вертит!  — восклицала она,  — недаром Степка-балбес Иудушкой его прозвал!

Not a word of truth in all this stuff about my burdens, my cross, and the rest. Sheer lies! Not an ounce of feeling in his heart! "

Ни одного-то ведь слова верного нет! все-то он лжет! и «милый дружок маменька», и про тягости-то мои, и про крест-то мой... ничего он этого не чувствует!

At other times Pavel Vladimirych seemed to be her real enemy.

Потом примется за письмо Павла Владимирыча, и опять чудится, что вот он-то и есть ее будущий злодей.

"A fool, and yet look how deftly he tries to make love to mother on the sly.

— Глуп-глуп, а смотри, как исподтишка мать козыряет!

'Whereof I beg most sincerely to accept my assurance! '

«В чем и прошу чувствительнейше принять уверение...», милости просим!

Wait a while! I'll teach you what 'accept assurances' means!

Вот я тебе покажу, что значит «чувствительнейше принимать уверение»!

I shall deal with you as I did with Simple Simon, and you'll find out what I mean by your 'assurances'! "

Выброшу тебе кусок, как Степке-балбесу — вот ты и узнаешь тогда, как я понимаю твои «уверения»!

In the end a truly tragical cry would burst from her lips.

И в заключение из ее материнской груди вырывался поистине трагический вопль:

And for whom am I hoarding all this wealth? For whom am I gathering all this? I deny myself sleep and food—for whom?

— И для кого я всю эту прорву коплю! для кого я припасаю! ночей недосыпаю, куска недоедаю... для кого?!

Such were the domestic circumstances of the Golovliovs at the time that the bailiff, Anton Vasilyev, reported to Arina Petrovna that Simple Simon had dissipated the bone flung to him, which, in view of its loss, might now be called with especial significance the parental blessing.

Таково было семейное положение Головлевых в ту минуту, когда бурмистр Антон Васильев доложил Арине Петровне о промотании Степкой-балбесом «выброшенного куска», который, ввиду дешевой его продажи, получал уже сугубое значение «родительского благословения». ---

Arina Petrovna sat in her bedroom, all her senses dazed.

Арина Петровна сидела в спальной и не могла прийти в себя.

A vague, unaccountable feeling stirred within her, whether pity, born suddenly and miraculously, for her hated offspring, who, after all, was her son, or whether merely thwarted despotism, the most expert psychologist would have been unable to decide. Her sensations were utterly confused and succeeded each other with bewildering swiftness.

Что-то такое шевелилось у нее внутри, в чем она не могла отдать себе ясного отчета. Участвовала ли тут каким-то чудом явившаяся жалость к постылому, но все-таки сыну или говорило одно нагое чувство оскорбленного самовластия — этого не мог бы определить самый опытный психолог: до такой степени перепутывались и быстро сменялись в ней все чувства и ощущения.

Finally, out of the welter of her thoughts there crystallized one emotion, the fear that the horrid creature would again be hanging round her neck.

Наконец из общей массы накопившихся представлений яснее других выделилось опасение, что «постылый» опять сядет ей на шею.

Aniutka has forced her whelps on me, and now this dunderhead is coming here, she pondered deeply.

«Анютка щенков своих навязала, да вот еще балбес...»  — рассчитывала она мысленно.

Long she sat silent, her eyes fixed and intent.

Долго просидела она таким образом, не молвив ни слова и смотря в окно в одну точку.

Dinner was brought in, but she hardly touched it; a servant came and said the master wanted brandy. Without looking up she threw him the keys of the store-room.

Принесли обед, до которого она почти не коснулась; пришли сказать: барину водки пожалуйте!  — она, не глядя, швырнула ключ от кладовой.

After the meal she ordered the bath to be prepared for her. Then she went into the oratory, ordered all the image lamps to be lit, and shut herself in.

После обеда она ушла в образную, велела засветить все лампадки и затворилась, предварительно заказав истопить баню.

These were all clear signs that the mistress was in a temper, and so the house turned as quiet as a churchyard.

Все это были признаки, которые несомненно доказывали, что барыня «гневается», и потому в доме все вдруг смолкло, словно умерло.

The chambermaids walked on tiptoe; Akulina, the housekeeper, ran back and forth like a lunatic. The preparations for preserving had been set for after dinner; the berries had been rinsed and made ready, but the mistress gave no orders either to go ahead or to wait. The gardener, Matvey, came to ask whether it was time to gather the peaches, but