The Prince And The Pauper: Bilingual Edition (English – Russian)

By Mark Twain

Instead of memorizing vocabulary words, work your way through an actual well-written novel. Even novices can follow along as each individual English paragraph is paired with the corresponding Russian paragraph. It won't be an easy project, but you'll learn a lot.

• Language: English
• Publisher: Publishdrive
• Release date: Jun 27, 2018

Mark Twain

Frederick Anderson, Lin Salamo, and Bernard L. Stein are members of the Mark Twain Project of The Bancroft Library at the University of California, Berkeley.

Book preview

Rantcov

CHAPTER I. The birth of the Prince and the Pauper.

ГЛАВА I. Рождение принца и нищаго.

In the ancient city of London, on a certain autumn day in the second quarter of the sixteenth century, a boy was born to a poor family of the name of Canty, who did not want him.

Однажды осенью, во вторую четверть XVI столетия родился в старинном уже тогда столичном английском городе, Лондоне, мальчик в бедной семье, носившей фамилию Канти и не имевшей ни малейшей надобности в ребенке.

On the same day another English child was born to a rich family of the name of Tudor, who did want him. All England wanted him too. England had so longed for him, and hoped for him, and prayed God for him, that, now that he was really come, the people went nearly mad for joy. Mere acquaintances hugged and kissed each other and cried. Everybody took a holiday, and high and low, rich and poor, feasted and danced and sang, and got very mellow; and they kept this up for days and nights together.

В тот же самый день родился другой малютка-англичанин в богатой семье, носившей фамилию Тюдоров и очень нуждавшейся в сыне. Впрочем, в этом мальчике нуждалась также и вся Англия. Ей очень хотелось, чтобы он родился, и она ждала с таким нетерпением и так пламенно молилась Богу о ниспослании ей маленькаго Тюдора, что, когда он и в самом деле родился, англичане чуть не помешались от радости. Даже не особенно близкие знакомые, встречаясь на улице, обнимались, целовали друг друга и проливали от радости слезы. Рождение этого малютки было праздником для всех: для знати и простонародья,  -- богачей и бедняков. Все принялись пировать, плясать и неть. Это жизнерадостное настроение длилось без перерыва несколько дней и ночей.

By day, London was a sight to see, with gay banners waving from every balcony and housetop, and splendid pageants marching along. By night, it was again a sight to see, with its great bonfires at every corner, and its troops of revellers making merry around them. There was no talk in all England but of the new baby, Edward Tudor, Prince of Wales, who lay lapped in silks and satins, unconscious of all this fuss, and not knowing that great lords and ladies were tending him and watching over him -- and not caring, either. But there was no talk about the other baby, Tom Canty, lapped in his poor rags, except among the family of paupers whom he had just come to trouble with his presence.

Днем Лондон, украшенный разноцветными флагами, развевавшиинся на всех балконах и крышах, представлял интересное зрелище. Ночью его делали не менее интересным весело пылавшие на всех перекрестках костры, вокруг которых собирались целыя толпы веселых гуляк. Во всей Англии только и говорили, что про новорожденнаго младенца, Эдуарда Тюдора, принца Уэльскаго. Он лежал завернутый в шелк и атлас, не давая себе отчета в этой роскоши, к которой пребывал настолько же равнодушным, как и к тому, что его няньчили и за ним ухаживали самые знатные лорды и лэди. Равнодушие малютки можно было объяснить в обоих случаях молодостью и неопытностью. О другом новорожденном мальчике, Томе Канти, завернутом в нищенские лохмотья, говорили единственно только в семье бедняков, для которой появление его на свет было само по себе неприятным и нежелательным осложнением.

CHAPTER II. Tom’s early life.

ГЛАВА II. Раннее детство Тома.

Let us skip a number of years.

London was fifteen hundred years old, and was a great town -- for that day. It had a hundred thousand inhabitants -- some think double as many.

С тех пор минуло несколько лет. Лондон, существовавший уже целых пятнадцать веков, был для тогдашняго времени большим городом. В нем оффициально насчитывалось до ста тысяч жителей, а многие полагали, что в действительности это число позволительно было бы удвоить.

The streets were very narrow, and crooked, and dirty, especially in the part where Tom Canty lived, which was not far from London Bridge. The houses were of wood, with the second story projecting over the first, and the third sticking its elbows out beyond the second.

По сравнению с тем, что оне теперь, улицы тогдашняго Лондона показались бы чрезвычайно узкими, кривыми и грязными, особенно в том квартале, где жил Том Канти, то есть неподалеку от Лондонскаго моста. Дома там были сплошь деревянные, вторые этажи которых выдавались над первыми, а третьи высовывались в свою очередь за вторые.

The higher the houses grew, the broader they grew. They were skeletons of strong criss-cross beams, with solid material between, coated with plaster. The beams were painted red or blue or black, according to the owner’s taste, and this gave the houses a very picturesque look. The windows were small, glazed with little diamond-shaped panes, and they opened outward, on hinges, like doors.

The house which Tom’s father lived in was up a foul little pocket called Offal Court, out of Pudding Lane. It was small, decayed, and rickety, but it was packed full of wretchedly poor families.

Чем выше поднимался дом, тем сильнее разростался он и в ширину. В видах экономии стены домов строились из так называемаго фахверка, то есть из брусьев, связанных друг с другом прочными крестовинами, промежутки между которыми заполнялись всевозможным, менее ценным, строительным материалом и покрывались слоем штукатурки. Вертикальные брусья и крестовины окрашивались, смотря по вкусу домовладельца, в красный, синий, или же черный цвет, что придавало домам весьма живописный вид. В маленькия окна вставлялись крохотныя стекла ромбической формы, и оконныя рамы отворялись, совершенно как двери, на петлях наружу.

Дом, где жил отец Тома, находился в небольшом глухом дворике Пирожнаго переулка. Дворик этот назывался Мусорным двором; выходившие на него дома были все, как на подбор, маленькие, ветхие, покосившиеся на бок и сверху до низу битком набитые семьями самых злополучных бедняков.

Canty’s tribe occupied a room on the third floor. The mother and father had a sort of bedstead in the corner; but Tom, his grandmother, and his two sisters, Bet and Nan, were not restricted -- they had all the floor to themselves, and might sleep where they chose. There were the remains of a blanket or two, and some bundles of ancient and dirty straw, but these could not rightly be called beds, for they were not organised; they were kicked into a general pile, mornings, and selections made from the mass at night, for service.

Семья Канти занимала комнату в третьем этаже. Для отца и матери стояло там в углу нечто вроде кровати, но Том со своей бабушкой и двумя сестрами, Лизой и Аней, не были приурочены к определенному месту. В распоряжение их предоставлялся весь пол, и они могли спать, где заблагоразсудится. Имелись, правда, лохмотья одного или двух одеял и несколько охапок грязной измятой соломы, но эти приспособления нельзя было, собственно говоря, назвать постелями, так как они не обладали необходимой для этого организацией. По утрам их всех сбрасывали в одну кучу, а вечером распределяли опять как придется и устраивали из них некоторыя подобия постелей.

Bet and Nan were fifteen years old -- twins. They were good-hearted girls, unclean, clothed in rags, and profoundly ignorant. Their mother was like them. But the father and the grandmother were a couple of fiends. They got drunk whenever they could; then they fought each other or anybody else who came in the way; they cursed and swore always, drunk or sober; John Canty was a thief, and his mother a beggar. They made beggars of the children, but failed to make thieves of them.

Близнецы Лиза и Аня, которым исполнилось уже пятнадцать, лет, были добродушныя девочки, нечистоплотныя, одетыя в лохмотья и глубоко невежественныя. Мать их обладала такими же свойствами, но отец и бабушка оказывались настоящими воплощениями злых духов. Они напивались до-пьяна каждый раз, как представлялась к этому какая-либо возможность и тогда затевали драку друг с другом, или же с первым встречным. Что касается до брани и проклятий, то они щедро, расточали таковыя во всякое время в пьяном и в трезвом виде. Джон Канти промышлял воровством, а его мать -- нищенством. Детей приучили просить милостыню, но не удалось воспитать из них воров.

Among, but not of, the dreadful rabble that inhabited the house, was a good old priest whom the King had turned out of house and home with a pension of a few farthings, and he used to get the children aside and teach them right ways secretly. Father Andrew also taught Tom a little Latin, and how to read and write; and would have done the same with the girls, but they were afraid of the jeers of their friends, who could not have endured such a queer accomplishment in them.

Среди отверженцев, обитавших в этом доме, жил человек совершенно иной категории,  -- добродушный старый приходский священник, котораго король уволил в отставку с самой скудной, нищенской пенсией. Священник этот старался потихоньку уводить детей к себе и украдкой наставлял их на путь истинный. Этот священник, патер Эндрю, выучил Тома читать и писать и познакомил его с начатками латинскаго языка. Он выучил бы тому же самому и девочек, но оне боялись насмешек своих товарок, которыя нашли бы до чрезвычайности странным приобретение таких необыкновенных сведений.

All Offal Court was just such another hive as Canty’s house.

Весь Мусорный двор представлял такой же вертеп, как и квартира, в которой жили Канти.

Drunkenness, riot and brawling were the order, there, every night and nearly all night long. Broken heads were as common as hunger in that place.

Пьянство, буйство и ругань были там в порядке вещей не только по вечерам, но. и в продолжение почта целой ночи. Расшибленныя головы считались там столь же заурядным явлением, как и голодовка.

Yet little Tom was not unhappy. He had a hard time of it, but did not know it. It was the sort of time that all the Offal Court boys had, therefore he supposed it was the correct and comfortable thing. When he came home empty-handed at night, he knew his father would curse him and thrash him first, and that when he was done the awful grandmother would do it all over again and improve on it;

Тем не менее маленький Том не чувствовал себя несчастным. Жизнь складывалась для него не легко, но он этого не сознавал. Ему жилось так же скверно, как и всем другим мальчикам на Мусорном дворе, а потому он, не представляя себе возможности ничего иного, считал такую жизнь совершенно в порядке вещей, и как нельзя лучше с нею мирился. Возвращаясь домой вечером, с пустыми руками, он заранее уже знал, что отец встретит его целым потоком брани и проклятий, приправленных доброю потасовкой, а затем передаст его бабушке.

and that away in the night his starving mother would slip to him stealthily with any miserable scrap or crust she had been able to save for him by going hungry herself, notwithstanding she was often caught in that sort of treason and soundly beaten for it by her husband.

Эта злющая старуха отпустит провинившемуся внуку еще более внушительную дозу брани и ударов. Потом, когда все уснут, исхудавшая от голода и лишений мать Тома прокрадется потихоньку к нему с какой-нибудь корочкой хлеба или небольшим кусочком чего-нибудь съестного, который ей удалось приберечь для своего мальчика от собственной ея скудной порции, несмотря на то, что муж зачастую ловил ее и бил нещадно за такое негодное баловство.

No, Tom’s life went along well enough, especially in summer. He only begged just enough to save himself, for the laws against mendicancy were stringent, and the penalties heavy; so he put in a good deal of his time listening to good Father Andrew’s charming old tales and legends about giants and fairies, dwarfs and genii, and enchanted castles, and gorgeous kings and princes. His head grew to be full of these wonderful things, and many a night as he lay in the dark on his scant and offensive straw, tired, hungry, and smarting from a thrashing, he unleashed his imagination and soon forgot his aches and pains in delicious picturings to himself of the charmed life of a petted prince in a regal palace.

Впрочем, Тому жилось довольно таки хорошо, особенно в летнее время. Он занимался нищенским промыслом по стольку, по скольку это представлялось безусловно необходимым для ограждения себя от побоев. Такого рода сдержанность и осторожность представлялись далеко не лишними в виду строгих законов против нищенства, по которым, за прошение милостыни, полагались весьма строгия наказания. При таких обстоятельствах он располагал достаточным количеством времени для того, чтобы слушать очаровательныя старинныя сказки и легенды про великанов и волшебниц, карликов и духов, про заколдованные замки и дворцы, про царей и принцев в золоченых латах и с коронами на шлемах. Эти сказки и легенды разсказывал достопочтенный патер Эндрю. Том слушал их так внимательно, что голова у него переполнялась сказочными чудесами. Зачастую по ночам, лежа в темноте на вонючей соломенной подстилке, усталый и голодный, с телом, разболевшимся от побоев, он давал волю своему воображению и вскоре забывал боль и страдания, рисуя себе очаровательныя картины дивной жизни, которую должен был, по его мнению, вести настоящий принц в королевском дворце.

One desire came in time to haunt him day and night: it was to see a real prince, with his own eyes. He spoke of it once to some of his Offal Court comrades; but they jeered him and scoffed him so unmercifully that he was glad to keep his dream to himself after that.

С течением времени он начал день и ночь томиться неотвязным желанием увидеть как-нибудь собственными глазами такого настоящаго принца. Том как-то разсказал об этом некоторым из своих товарищей с Мусорнаго двора, но его подняли так безпощадно на смех и принялись до того дразнить, что он после не решался уже откровенничать и никому более не говорил о своих мечтах.

He often read the priest’s old books and got him to explain and enlarge upon them. His dreamings and readings worked certain changes in him, by-and-by. His dream-people were so fine that he grew to lament his shabby clothing and his dirt, and to wish to be clean and better clad. He went on playing in the mud just the same, and enjoying it, too; but, instead of splashing around in the Thames solely for the fun of it, he began to find an added value in it because of the washings and cleansings it afforded.

Tom could always find something going on around the Maypole in Cheapside, and at the fairs;

У священника было много старых книг. Мальчик читал их и разсуждал потом с патером Эндрю о прочитанном. Таким образом он уяснил себе многое и значительно расширил свой кругозор. Постепенно эти грезы и чтение вызвали в самом Томе некоторыя изменения. Личности, которых он представлял себе в мечтах, были все такими нарядными щеголями, что поношенное грязное платье ему самому опротивело. Он начал питать стремление к опрятности и желание одеваться хоть сколько-нибудь приличнее. Правда, Том продолжал играть с товарищами в грязи и в прибрежном иле. Игра эта доставляла ему величайшее удовольствие, но, вместо того, чтобы плескаться в Темзе единственно только для забавы, он начал ценить это купанье также и потому, что оно доставляло возможность вымыться самому и выполоскать свои лохмотья.

В Чипзейде, близ Майской Мачты, а также на других площадях, во время ярмарок, Том мог всегда найти для себя что-нибудь интересное.

and now and then he and the rest of London had a chance to see a military parade when some famous unfortunate was carried prisoner to the Tower, by land or boat. One summer’s day he saw poor Anne Askew and three men burned at the stake in Smithfield, and heard an ex-Bishop preach a sermon to them which did not interest him. Yes, Tom’s life was varied and pleasant enough, on the whole.

By-and-by Tom’s reading and dreaming about princely life wrought such a strong effect upon him that he began to act the prince, unconsciously.

От времени до времени ему и прочим лондонским жителям представлялся случай видеть военный парад, когда отвозили в Лондонскую башню сухим путем, или же в лодке, какого-нибудь знатнаго несчастливца. В один прекрасный день, летом, он видел, как в Смитфильде сожгли на костре бедняжку Анну Эскью и трех мужчин. Он слышал даже проповедь, с которой обратился к этим несчастливцам преосвященный епископ, но эта назидательная проповедь его лично не заинтересовала. Да если принять все это в соображение, то окажется, что жизнь Тома была в достаточной степени разнообразной и забавной!

Ежедневно читая и мечтая о принцах и дворцах, Том до такой степени подчинился обаянию собственных своих грез, что безсознательно начал разыгрывать из себя принца.

His speech and manners became curiously ceremonious and courtly, to the vast admiration and amusement of his intimates. But Tom’s influence among these young people began to grow now, day by day; and in time he came to be looked up to, by them, with a sort of wondering awe, as a superior being. He seemed to know so much! and he could do and say such marvellous things! and withal, he was so deep and wise! Tom’s remarks, and Tom’s performances, were reported by the boys to their elders; and these, also, presently began to discuss Tom Canty, and to regard him as a most gifted and extraordinary creature.

Его речь и манеры стали до чрезвычайности вежливыми и церемонно учтивыми. Это сперва забавляло и восхищало его сверстников, но постепенно влияние его между ними начало с каждым днем все более возростать. Мало-по-малу они стали глядеть на него с благоговейным почтением, как на существо высшаго разряда. Им казалось, что он обладает Бог весть какими обширными сведениями. Он умел, ведь, даже писать и разсказывать такия диковинныя вещи. В довершение всего он разсуждал так глубокомысленно и обнаруживал такую необычайную мудрость. Мальчики разсказывали своим родителям об остроумных и мудрых словах и поступках Тома, после чего даже и взрослые принялись толковать про Тома Канти и смотреть на него, как на необычайно талантливаго и сведущаго юношу.

Full-grown people brought their perplexities to Tom for solution, and were often astonished at the wit and wisdom of his decisions. In fact he was become a hero to all who knew him except his own family -- these, only, saw nothing in him.

Пожилые люди обращались в затруднительных случаях к Тому за советом и, зачастую, изумлялись необычайному остроумию и мудрости его решений. Таким образом он сделался чем-то вроде героя для всех, кто его знал, за исключением собственной семьи, не усматривавшей в нем ничего путнаго.

Privately, after a while, Tom organised a royal court! He was the prince; his special comrades were guards, chamberlains, equerries, lords and ladies in waiting, and the royal family. Daily the mock prince was received with elaborate ceremonials borrowed by Tom from his romantic readings; daily the great affairs of the mimic kingdom were discussed in the royal council, and daily his mimic highness issued decrees to his imaginary armies, navies, and viceroyalties.

After which, he would go forth in his rags and beg a few farthings, eat his poor crust, take his customary cuffs and abuse, and then stretch himself upon his handful of foul straw, and resume his empty grandeurs in his dreams.

По истечении некотораго времени Тому удалось составить себе секретным образом целый придворный штат. Сам он был, разумеется, принцем, а его товарищи распределили между собою роли камергеров, шталмейстеров, камер-юнкеров, статс-дам, фрейлин, особ королевской фамилии и дворцовых гвардейцев. Они ежедневно встречали своего принца, строго сообразуясь с церемониалом, который был заимствован Томом из прочитанных книжек. Важныя дела воображаемаго царства ежедневно обсуждались в государственном совете. Он сам ежедневно издавал высочайшие указы воображаемой своей армии, флоту и вице-королям.

Исполнив царственныя свои обязанности, Том выходил в лохмотьях на улицу просить милостыню. Собрав несколько грошей, он возвращался домой, чтобы съесть корочку хлеба, получить обычную порцию побоев и брани, а затем улечься на скудной подстилке из полусгнившей соломы и погрузиться опять в грезы о роскошных заколдованных дворцах и царственном их великолепии.

And still his desire to look just once upon a real prince, in the flesh, grew upon him, day by day, and week by week, until at last it absorbed all other desires, and became the one passion of his life.

Он всетаки томился желанием взглянуть хоть раз в жизни на настоящаго, живого принца. Желание это становилось с каждым днем все сильнее, так что под конец поглотило все остальныя желания и приобрело характер неудержимой страсти.

One January day, on his usual begging tour, he tramped despondently up and down the region round about Mincing Lane and Little East Cheap, hour after hour, bare-footed and cold, looking in at cook-shop windows and longing for the dreadful pork-pies and other deadly inventions displayed there -- for to him these were dainties fit for the angels; that is, judging by the smell, they were -- for it had never been his good luck to own and eat one.

Раз как-то, в январе месяце, Том, отправившись по обыкновению просить милостыню, тщетно бродил в продолжение нескольких часов взад и вперед по всему кварталу между Котлетным переулком и Малой Съестной улицей. Босоногий мальчик дрожал от холода, поглядывая на окна съестных лавок и облизываясь на выставленные там пироги со свининой и другие столь же коварные соблазны. Для него все это казалось лакомствами, изобретенными исключительно для ангелов, при чем он сам судил об означенных яствах единственно лишь по запаху, так как ему ни разу в жизни не доводилось отведать что-либо подобное. День был пасмурный и туманный.

There was a cold drizzle of rain; the atmosphere was murky; it was a melancholy day. At night Tom reached home so wet and tired and hungry that it was not possible for his father and grandmother to observe his forlorn condition and not be moved -- after their fashion; wherefore they gave him a brisk cuffing at once and sent him to bed. For a long time his pain and hunger, and the swearing and fighting going on in the building, kept him awake; but at last his thoughts drifted away to far, romantic lands, and he fell asleep in the company of jewelled and gilded princelings who live in vast palaces, and had servants salaaming before them or flying to execute their orders. And then, as usual, he dreamed that he was a princeling himself.

Кроме того, все время накрапывал холодный мелкий дождь. Вечером Том вернулся домой, промокший до костей, усталый и голодный. Его отец и бабушка не могли не заметить несчастнаго его положения и не тронуться таковым по своему. Не теряя времени на брань, оба они сразу задали ему добрую трепку и тотчас приказали без ужина лечь в постель. Он долго не мог заснуть от боли и голода и, лежа, прислушивался к ругани, возне и дракам в соседних квартирах, но под конец мысли его унеслись в далекую сказочную страну, и он уснул в обществе царственных особ, одетых в золото и осыпанных драгоценными каменьями. Эти августейшия особы жили в громадных дворцах, окруженныя несметным множеством слуг, которые отвешивали им низкие поклоны или же бросались сломя голову исполнять их приказания. По обыкновению, Том видел себя во сне одною из таких августейших особ.

All night long the glories of his royal estate shone upon him; he moved among great lords and ladies, in a blaze of light, breathing perfumes, drinking in delicious music, and answering the reverent obeisances of the glittering throng as it parted to make way for him, with here a smile, and there a nod of his princely head.

Целую ночь сияла над ним слава его царственнаго величии. Том вращался, среди самых знатных лордов и лэди, в ярко освещенных дворцовых залах, где воздух был насыщен дивным благоуханием. Он с упоением слушал чудную музыку и отвечал на почтительные поклоны роскошно разодетой толпы придворных, разступавшихся, чтобы очистить ему дорогу. Одних он осчастливливал улыбкою, а других -- легким кивком августейшей своей головы.

And when he awoke in the morning and looked upon the wretchedness about him, his dream had had its usual effect -- it had intensified the sordidness of his surroundings a thousandfold. Then came bitterness, and heart-break, and tears.

Утром мальчик проснулся и, всмотревшись в окружавшую его мерзостную нищету, ощутил обычную реакцию после таких величественных грез. Мусорный двор со всею своей обстановкой казался ему теперь в несметное число раз гаже и несчастнее, чем в действительности. Горькое болезненное разочарование Тома разрешилось, наконец, потоком слез.

CHAPTER III. Tom’s meeting with the Prince.

ГЛАВА III. Том видится с настоящим принцем.

Tom got up hungry, and sauntered hungry away, but with his thoughts busy with the shadowy splendours of his night’s dreams. He wandered here and there in the city, hardly noticing where he was going, or what was happening around him. People jostled him, and some gave him rough speech; but it was all lost on the musing boy. By-and-by he found himself at Temple Bar, the farthest from home he had ever travelled in that direction.

Том проснулся голодный и голодный же ушел из дому, при чем, однако, мысль мальчика все время была деятельно занята призрачным великолепием ночной его грезы. Он бродил по городу, почти не замечая, куда именно идет и что именно вокруг него происходит. Случалось, что он на кого-нибудь натыкался и что его наделяли за это толчками и грубой бранью, но это не могло пробудить его из разсеянности. Под конец он очутился у Темпльской заставы, дальше которой никогда перед тем не ходил.

He stopped and considered a moment, then fell into his imaginings again, and passed on outside the walls of London. The Strand had ceased to be a country-road then, and regarded itself as a street, but by a strained construction; for, though there was a tolerably compact row of houses on one side of it, there were only some scattered great buildings on the other, these being palaces of rich nobles, with ample and beautiful grounds stretching to the river -- grounds that are now closely packed with grim acres of brick and stone.

Там он остановился и на мгновение как будто погрузился в размышление, но затем опять предался своим мечтам и грезам и, совершенно того не замечая, вышел за черту стен, которыми был тогда обнесен Лондон. Так называемый Странд не был уже в то время большою дорогою и мог считаться улицей, хотя и не без некоторой натяжки. По одной его стороне тянулся сплошной ряд домов, а по другой стояли порознь, в довольно значительном отдалении друг от друга, большия здания, роскошные дворцы вельмож, с обширными прекрасными садами, доходившими до самой реки. Теперь, как известно, место этих садов сплошь занято мрачными сооружениями из кирпича и камня.

Tom discovered Charing Village presently, and rested himself at the beautiful cross built there by a bereaved king of earlier days; then idled down a quiet, lovely road, past the great cardinal’s stately palace, toward a far more mighty and majestic palace beyond -- Westminster. Tom stared in glad wonder at the vast pile of masonry, the wide-spreading wings, the frowning bastions and turrets, the huge stone gateway, with its gilded bars and its magnificent array of colossal granite lions, and other the signs and symbols of English royalty. Was the desire of his soul to be satisfied at last? Here, indeed, was a king’s palace. Might he not hope to see a prince now -- a prince of flesh and blood, if Heaven were willing?

Том увидел перед собою деревню Черинг и остановился отдохнуть у подножия великолепнаго креста, воздвигнутаго там одним из прежних английских королей в память о постигшей его утрате. Затем мальчик пошел не спеша по спокойной хорошенькой дороге, мимо величественнаго кардинальскаго дворца, к еще более величественному и колоссальному Вестминстерскому дворцу. С радостным изумлением смотрел он на это обширное каменное здание с широко раскинувшимися флигелями,  -- на грозные дворцовые бастионы и башни, большия каменныя ворота с вызолоченными решетчатыми створками, с колоссальными гранитными львами и всеми прочими знаками и символами английской королевской власти. Неужели заветному его желанию суждено, наконец, исполниться? Это ведь настоящий королевский дворец! Разве нельзя ласкать себя надеждой увидеть теперь, если Богу будет угодно, и настоящаго, живого принца?

At each side of the gilded gate stood a living statue -- that is to say, an erect and stately and motionless man-at-arms, clad from head to heel in shining steel armour. At a respectful distance were many country folk, and people from the city, waiting for any chance glimpse of royalty that might offer. Splendid carriages, with splendid people in them and splendid servants outside, were arriving and departing by several other noble gateways that pierced the royal enclosure.

По обе стороны вызолоченных ворот стояли, словно живыя статуи, часовые, закованные с ног до головы в блестящия стальныя латы. Действительно, эти часовые держались совершенно прямо, с величавой неподвижностью настоящих статуй. В почтительном разстоянии от дворцовых ворот толпились зеваки,  -- частью новоприезжие, частью же из лондонских старожилов, в надежде хоть мельком увидеть какую-нибудь из августейших особ королевской фамилии. Великолепно одетыя знатныя особы в великолепных каретах, с великолепными лакеями на запятках, то-и-дело подъезжали к другим великолепным воротам, прорезанным в ограде королевскаго дворца, или же отъезжали оттуда.

Poor little Tom, in his rags, approached, and was moving slowly and timidly past the sentinels, with a beating heart and a rising hope, when all at once he caught sight through the golden bars of a spectacle that almost made him shout for joy. Within was a comely boy, tanned and brown with sturdy outdoor sports and exercises, whose clothing was all of lovely silks and satins, shining with jewels; at his hip a little jewelled sword and dagger; dainty buskins on his feet, with red heels; and on his head a jaunty crimson cap, with drooping plumes fastened with a great sparkling gem.

Бедняга Том, в своих лохмотьях, подошел тоже к ограде и робкими шагами медленно пробирался мимо часовых. Сердечко его усиленно билось от надежды и ожидания, как вдруг он увидел сквозь вызолоченную решетку зрелище, заставившее его вскрикнуть от радости. Неподалеку от ворот стоял хорошенький мальчик, смуглый и загоревший от деятельнаго спорта и разных игр на воздухе. Мальчик этот был в великолепном костюме из шелка и атласа, сверкавшем драгоценными каменьями. На бедре у него висели кинжал и маленький меч, осыпанные тоже драгоценными каменьями. Ноги были обуты в изящные сапожки с красными каблуками, а на голове красовалась нарядная алая шляпа с изящными страусовыми перьями, прикрепленная пряжкой из большого сверкавшаго рубина.

Several gorgeous gentlemen stood near -- his servants, without a doubt. Oh! he was a prince -- a prince, a living prince, a real prince -- without the shadow of a question; and the prayer of the pauper-boy’s heart was answered at last.

Tom’s breath came quick and short with excitement, and his eyes grew big with wonder and delight. Everything gave way in his mind instantly to one desire:

Возле него стояло несколько нарядных джентльмэнов, без сомнения, его служителей. О, это принц, настоящий живой принц! Тут не могло быть ни малейшаго сомнения. Сердечныя мольбы бедняги-мальчика, промышлявшаго нищенством, были, наконец, исполнены.

Том задыхался от волнения, а глаза его широко раскрылись от изумления и восторга. Все его существо мгновенно вспыхнуло только одним желанием:

that was to get close to the prince, and have a good, devouring look at him. Before he knew what he was about, he had his face against the gate-bars. The next instant one of the soldiers snatched him rudely away, and sent him spinning among the gaping crowd of country gawks and London idlers. The soldier said,  -- 

«Mind thy manners, thou young beggar!»

The crowd jeered and laughed; but the young prince sprang to the gate with his face flushed, and his eyes flashing with indignation, and cried out,  -- 

«How dar’st thou use a poor lad like that? How dar’st thou use the King my father’s meanest subject so?

подойти как можно ближе к принцу и наглядеться на него всласть! Перед этим желанием стушевывалось решительно все остальное. Прежде чем Том успел сообразить, что именно делает, он очутился у самых ворот и прильнул лицом к решетке. В следующее затем мгновение один из солдат безцеремонно отдернул его прочь и заставил полететь кувырком в толпу лондонских и провинциальных зевак.

 -- Веди себя на будущее время приличнее, молодой оборванец!  -- заметил при этом солдат.

Толпа расхохоталась и принялась насмехаться над Томом, но молодой принц, с разгоревшимся лицом и глазами, сверкавшими негодованием, подскочил к решетке и воскликнул:

 -- И тебе не стыдно обижать такого беднаго мальчика? Как ты смеешь обращаться подобным образом хотя бы даже с ничтожнейшим из подданных короля, моего отца?

Open the gates, and let him in!»

You should have seen that fickle crowd snatch off their hats then. You should have heard them cheer, and shout, «Long live the Prince of Wales!»

The soldiers presented arms with their halberds, opened the gates, and presented again as the little Prince of Poverty passed in, in his fluttering rags, to join hands with the Prince of Limitless Plenty.

Edward Tudor said -- 

«Thou lookest tired and hungry: thou’st been treated ill. Come with me.»

Сейчас же отворить ворота и впустить его!

Толпа с обычным своим непостоянством разразилась рукоплесканиями и, сняв шапки, принялась кричать:

 -- Ура, да здравствует принц Уэльский!

Солдаты, отдав своими алебардами честь принцу, отворили ворота и взяли опять на-караул, когда сквозь эти ворота прошел в своих развевавшихся лохмотьях маленький принц нищеты, чтобы обменяться рукопожатием с принцем безграничнаго обилия благ земных.

Эдуард Тюдор сказал:  -- Ты, кажется, устал и голоден? К тому же с тобою дурно обошлись. Пойдем со мною!

Half a dozen attendants sprang forward to -- I don’t know what; interfere, no doubt. But they were waved aside with a right royal gesture, and they stopped stock still where they were, like so many statues.

С полдюжины приближенных принца поспешно подскочили неизвестно с какой именно целью, но, по всем вероятиям, с намерением вмешаться. Принц, с истинно царственным жестом, повелительно махнул рукою, и все они разом остановились, словно в каком-то оцепенении, так что их можно было принять за статуи.

Edward took Tom to a rich apartment in the palace, which he called his cabinet.

Эдуард привел Тома во дворец, в роскошную комнату, которую назвал своим кабинетом.

By his command a repast was brought such as Tom had never encountered before except in books. The prince, with princely delicacy and breeding, sent away the servants, so that his humble guest might not be embarrassed by their critical presence; then he sat near by, and asked questions while Tom ate.

«What is thy name, lad?»

«Tom Canty, an’ it please thee, sir.»

По приказанию его туда принесли такой обед, какой перед тем встречался Тому единственно только в книгах. С истинно царственною деликатностью и утонченным тактом, принц отослал прочь служителей, для того чтобы они не смущали скромнаго его гостя своими испытующими взорами, а затем сел возле Тома и, поощряя его откушать с аппетитом, завязал с ним следующий разговор:

 -- Как тебя зовут, мальчик?

 -- Том Канти, с вашего позволения, государь.

«‘Tis an odd one. Where dost live?»

«In the city, please thee, sir. Offal Court, out of Pudding Lane.»

«Offal Court! Truly ‘tis another odd one. Hast parents?»

«Parents have I, sir, and a grand-dam likewise that is but indifferently precious to me, God forgive me if it be offence to say it -- also twin sisters, Nan and Bet.»

«Then is thy grand-dam not over kind to thee, I take it?»

«Neither to any other is she, so please your worship. She hath a wicked heart, and worketh evil all her days.»

«Doth she mistreat thee?»

 -- Странное имя! Где же ты живешь?

 -- В Сити, с вашего позволения, государь, на Мусорном дворе, что выходит в Пирожный переулок.

 -- Мусорный двор, тоже какое-то странное место... Живы у тебя родители?

 -- Точно так, государь, а кроме них жива и бабушка, к которой я, впрочем, нельзя сказать, чтобы питал особенно горячую любовь. Прости меня, Господи, если я грешу, говоря это. Потом у меня имеются еще две сестры Лиза и Аня, близнецы.

 -- Должно быть, что бабушка не особенно к тебе добра?

 -- С позволения вашей светлости, она ни к кому не добра. Дело в том, что сердце у нея злое, а потому она творит зло во все дни живота своего.

 -- Значит она дурно с тобой обращается?

«There be times that she stayeth her hand, being asleep or overcome with drink; but when she hath her judgment clear again, she maketh it up to me with goodly beatings.»

A fierce look came into the little prince’s eyes, and he cried out -- 

«What! Beatings?»

«Oh, indeed, yes, please you, sir.»

«Beatings!  -- and thou so frail and little. Hark ye: before the night come, she shall hie her to the Tower.

 -- По временам, когда бабушка спит, иди ужь очень пьяна, она не дает воли своим рукам, но зато, находясь в здравом уме и полной памяти, встречает меня каждый раз доброю потасовкою.

Маленький принц, глаза котораго сверкнули гневом, воскликнул:

 -- Как, она тебя бьет?

 -- Точно так, государь, с вашего соизволения!

 -- Как, тебя бьют, такого маленькаго и хилаго? Послушай, прежде чем наступит вечер, она будет уже сидеть здесь, в Лондонской башне.

The King my father»  -- 

«In sooth, you forget, sir, her low degree. The Tower is for the great alone.»

«True, indeed. I had not thought of that. I will consider of her punishment. Is thy father kind to thee?»

«Not more than Gammer Canty, sir.»

«Fathers be alike, mayhap. Mine hath not a doll’s temper. He smiteth with a heavy hand, yet spareth me: he spareth me not always with his tongue, though, sooth to say. How doth thy mother use thee?»

«She is good, sir, and giveth me neither sorrow nor pain of any sort.

Король, мой отец...

 -- Извините, государь, но вы упустили из виду низкое ея звание. В Лондонскую башню сажают только знатных особ.

 -- Да, правда, я об этом не подумал. Все равно, я ужь приищу для нея соответственное наказание! Ну, а что твой отец хорошо с тобой обходится?

 -- Так же хорошо, как и бабушка, государь.

 -- Кажется, что все отцы на один лад. Мой тоже не отличается особенно кротким нравом. Рука у него тяжелая, но меня он щадит и никогда не бьет, хотя словами язвит иной раз порядком... Как же обращается с тобою мать?

 -- Она, государь, очень добрая, так что никогда меня не огорчала и не обижала.

And Nan and Bet are like to her in this.»

«How old be these?»

«Fifteen, an’ it please you, sir.»

Аня и Лиза походят в этом отношении на нее.

 -- Сколько же им лет?

 -- Пятнадцать, с вашего дозволения, государь.

«The Lady Elizabeth, my sister, is fourteen, and the Lady Jane Grey, my cousin, is of mine own age, and comely and gracious withal;

 -- Сестре моей, лэди Елизавете, четырнадцать лет, а кузина, лэди Анна Грей, мне ровесница. Обе оне очень миленькия и хорошенькия.

but my sister the Lady Mary, with her gloomy mien and -- Look you: do thy sisters forbid their servants to smile, lest the sin destroy their souls?»

«They?

Но другая моя сестра, лэди Мери, такая мрачная и суровая... Ну, вот, например, скажи пожалуйста, запрещают ли твои сестры своим служанкам улыбаться и утверждают ли оне, что это грех, способный погубить душу и ввергнуть ее в ад?

 -- Мои сестры?

Oh, dost think, sir, that they have servants?»

The little prince contemplated the little pauper gravely a moment, then said -- 

«And prithee, why not? Who helpeth them undress at night? Who attireth them when they rise?»

«None, sir. Would’st have them take off their garment, and sleep without -- like the beasts?»

«Their garment! Have they but one?»

«Ah, good your worship, what would they do with more? Truly they have not two bodies each.»

Неужели вы думаете, государь, что у них есть служанки?

Маленький принц, серьезно поглядев одно мгновенье на маленькаго мальчика, спросил:

 -- Отчего же нет? Разве оне могут обойтись без служанок? Кто же помогает им раздеваться вечером, и кто одевает их утром, когда оне встают?

 -- Никто, государь. Неужели им следовало, по вашему, снимать с себя одежду и спать совершенно голым, как дикие звери?

 -- Разве у них всего одна одежда?

 -- Ах, ваша светлость, на что же им больше? Ведь у каждой из них всего одно тело?

«It is a quaint and marvellous thought! Thy pardon, I had not meant to laugh. But thy good Nan and thy Bet shall have raiment and lackeys enow, and that soon, too: my cofferer shall look to it. No, thank me not; ‘tis nothing. Thou speakest well; thou hast an easy grace in it. Art learned?»

«I know not if I am or not, sir.

 -- Странная и диковинная мысль! Извини меня, я вовсе не хотел над тобою смеяться. Скажу тебе только, что твоя Аня и Лиза будут с этих пор иметь достаточное количество прислуги и приличных костюмов. Я насчет этого безотлагательно отдам приказание моему казначею. Нет, не благодари меня. Это такая мелочь, о которой не стоит и упоминать. Скажи мне лучше, отчего ты так хорошо говоришь и объясняешься так непринужденно? Ты, может быть, учился?

 -- Право, не знаю, как на это и ответить, государь.

The good priest that is called Father Andrew taught me, of his kindness, from his books.»

«Know’st thou the Latin?»

«But scantly, sir, I doubt.»

«Learn it, lad: ‘tis hard only at first. The Greek is harder; but neither these nor any tongues else, I think, are hard to the Lady Elizabeth and my cousin. Thou should’st hear those damsels at it! But tell me of thy Offal Court. Hast thou a pleasant life there?»

Почтенный старичек священник, патер Эндрю, был настолько добр, что учил меня по своим книгам.

 -- Знаешь ты по-латыни?

 -- Немножко знаю, государь, но, кажется, что плоховато.

 -- Учись, мальчик! В латыни трудно только начало. Греческий язык не в пример хуже, но, кажется, что лэди Елизавета и моя кузина не видят для себя ни малейших трудностей