Свитер с медведем: Первый масштабный роман о жизни ЛГБТ-людей в современной России.

By Олег Гант

Художник Сергей, главный герой романа «Свитер с медведем», — гей, как и многие его друзья. Он немного наивен, принципиален и живёт без особой уверенности в будущем. Новые встречи меняют его судьбу: появляются надежды и на личное счастье, и на внешний успех. Но в какой-то момент всё сворачивает не туда. «Свитер с медведем» — роман о молодых людях, живущих в постфевральской России. Они ищут и жаждут свободы, они её сами олицетворяют, они её буквально создают, но государство идёт за ними по пятам.

• Language: Русский
• Publisher: Oleg Gant
• Release date: Nov 28, 2025
• ISBN: 9798993340708

Book preview

WDMC.pub

Киру, который говорил со мной,

когда единственным выходом казалось окно,

посвящается

СВИТЕР С МЕДВЕДЕМ

Олег Гант

Все права защищены. Любое воспроизведение, полное или частичное, в том числе на интернет-ресурсах, а также запись в электронной форме для частного или публичного использования возможны только с разрешения правообладателя.

Главный редактор: Григорий Аросев

Литературный редактор: не может быть назван по причинам безопасности

Корректор: Виктория Козловская

Иллюстратор: не может быть назван по причинам безопасности

Copyrights: Олег Гант

​​[e-mail]

https://www.instagram.com/oleggant/

Издатель: WDMC.pub, 2025

[e-mail]

ISBN 979-8-9933407-0-8

Художник Сергей, главный герой романа «Свитер с медведем», — гей, как и многие его друзья. Он немного наивен, принципиален и живёт без особой уверенности в будущем. Новые встречи меняют его судьбу: появляются надежды и на личное счастье, и на внешний успех. Но в какой-то момент всё сворачивает не туда. «Свитер с медведем» — роман о молодых людях, живущих в постфевральской России. Они ищут и жаждут свободы, они её сами олицетворяют, они её буквально создают, но государство идёт за ними по пятам.

От автора

Спасибо всем, кто помог сделать так, чтобы эта книга вообще появилась: сперва была написана, потом переписана, а затем бесконечно мною редактировалась. Иногда казалось, что я никогда не перестану добавлять новые черты героям, искать слова, смыслы и форматировать содержание для того, чтобы рассказать эту историю.

«Ты крут!» — говорю своему другу К., который начал читать первую версию романа, бросил, потом вернулся, дочитал — и сказал мне всё, что думает обо мне, о книге и о жизни.

Я так признателен, что с трудом нахожу нужные слова.

Своим прекрасным редакторам — Григорию Аросеву и литературному редактору, чьё имя я не могу назвать, — спасибо: они привели рукопись в чувство и помогли понять, как сделать этот роман глубже. Не дали упасть духом, когда очень хотелось это сделать.

Спасибо тем парням и девушкам, чьи имена я не могу озвучить, — вам, кто рассказал мне о своей жизни и поделился самым сокровенным: страхами, надеждами, историями разбитой и, как ни удивительно, даже счастливой любви.

Спасибо и тем, кто остался, и тем, кто уехал, — тем, кто был моими глазами и ушами там, куда я не мог попасть сам.

Моему замечательному скурпулёзному корректору Виктории Козловской, которую я изредка просил оставить ошибку: «потому что так и было задумано». К счастью, часто я проигрывал в этом споре.

И дизайнеру обложки, чьё имя я, увы, пока тоже не могу написать, — спасибо, получилось офигенно.

Спасибо всем вам за то, что вы не отказались говорить, редактировать, поправлять, рисовать, — ведь были те, кто не захотел «с этим связываться».

ПРОЛОГ

Я стоял на улице, прижимаясь лбом к двери своей парадной. Квадратная рама с барочными золотистыми завитками была зажата между ног, норовила выскользнуть и оставляла блестящую пыль на джинсах.

Шарил в карманах. Слегка заваливался влево. Держался рукой за влажную стену. Глазами проверял надписи у входа — за ночь всегда появлялись новые. Одна зацепила.

Гвоздём, резкими буквами:

«Любовь — это боль».

Ключ нашёлся за подкладкой. Острым концом провёл по стене — «боль» осыпалась розовой пылью на кроссовки. Собрался дописать своё.

Рука зависла.

Любовь — это...

Седой старик с пластиковым баулом замер за спиной. Ждал.

«Мне-то откуда знать, что это такое — любовь эта», — подумал тогда я.

Спустя несколько месяцев, вырываясь из той же парадной, я заметил: фраза так и осталась недописанной. А у меня было лишь несколько минут.

Добежать. Вытащить. Спасти.

И может быть — дописать своё.

Любовь — это...

ГЛАВА 1

ВОТ И ВЕСЬ РЕФЛЕКС

––––––––

— Победа будет за нами!

Старик из дома напротив, наполовину высунувшись из форточки, размахивал самодельным плакатом и кричал на колонну, проходившую под его окнами.

Колонна, прижимая к груди ещё не развёрнутые кумачовые транспаранты, слабоорганизованно текла в сторону Невского.

— Суки, я вам покажу! — не унимался старик, махал картонкой так, будто колотил ею кого-то по голове. В застиранных спортивных штанах и майке он так напористо прижимался к потрескавшейся раме, что казалось — вот-вот вывалится вместе с окном прямо на мостовую.

Я ему помахал. Стоя на низком подоконнике, потянулся, подставил грудь солнцу — ещё прохладному, но уже навязчивому. Патриот показал мне кукиш и плюнул вслед удаляющейся толпе.

Глухой грохот — будто что-то увесистое, но хрупкое рухнуло мне на голову. Звон осколков, неразборчивое ругательство. Сосед сверху уже бодрствовал.

— Понтий, что у тебя там? — крикнул я в потолок, не рассчитывая на ответ. Естественно — только ворчание, приглушённое толстыми стенами.

Питерское утро началось как обычно — неспокойно и не вовремя. На улице разбилась бутылка, звон стекла об асфальт, сочный мат влетел через неплотно прикрытые фрамуги студийного окна. Сезон корюшки, а за ними и белые ночи пришли ожидаемо, но, как всегда, внезапно, будто реклама в середине фильма, — ярко и нагло. Солнце почти не уходило за горизонт, и даже когда стрелки часов уверенно перешагивали за полночь, свет оставался. День просто замирал, не давая толком уснуть. А площади у метро, рынки и улицы наполнялись запахом мелкой рыбёшки, которая всегда пахнет огурцом.

Многочисленные квадратные форточки нечем было прикрыть. Они тянулись от пола до потолка, а рассохшиеся дореволюционные рамы пропускали не только прямой солнечный свет, который заливал всё пространство комнаты-студии, но и уличный пульсирующий гул — живое питерское дыхание.

Я спрыгнул с подоконника. Рассохшийся паркет приятно холодил. Не одеваясь, добрался до угла с плиткой и столом — кухней это называлось с натяжкой. Электроплитка, шаткий столик, пара тарелок и гранёные стаканы на все случаи.

— Опять что-то разбил? — В потолке зиял люк, металлический, будто снятый с подводной лодки, и я прицелился в него голосом.

Кофейник цвета земли, с многослойным налётом от прикипевшего кофе, стоял на плите с вечера. Сполоснул, заложил свежие зёрна. Просыпал немного на пол — раскидал ногой. Вдохнул аромат земли и сухого дерева.

Без Аннет, лучшей подруги, с которой я был знаком с первого класса, моя жизнь была бы куда тоскливее. Она знает: без кофе я полдня брожу по квартире в полусне и ворчу, как недовольный ёж. Поэтому таскает сюда пакеты с яркими наклейками, которые мне самому не по карману.

Я окинул комнату взглядом в поисках сигарет. На подоконнике — две пачки. Взял помятую, будто на неё кто-то сел, и, шлёпая босыми ногами, поднялся по узкой винтовой лестнице наверх.

— Ленин или Сталин? — спросил, поставив кофейник на пол и подтягиваясь в круглый проём квартиры соседа.

— Да чёрт усатый, точно. Не хочет подчиняться законам капитализма, — пробормотал старик и потянулся к смятой пачке сигарет.

— Третий уже на этой неделе. Залазь, — добавил он, не отрывая взгляда от упавшего гипсового бюста. И не делая никаких попыток собрать куски.

Понтий — так звали соседа друзья; его настоящего имени никто уже не помнил — был из тех стариков, которых называют живчиками. Возраст определить было невозможно: он как будто существовал вне линейного времени. Ростом чуть ниже бельевого шкафа, с белыми густыми волосами, которые закрывали уши и спадали на плечи.

— Мне кажется, ты сам этих вождей бьёшь. В отместку за покалеченное прошлое. — На мои слова старик только усмехнулся и раскурил сигарету, поскрёб пальцем пятно на подоконнике.

Смотрел на меня своими лукавыми глазами, серыми, с зелёными крапинками у зрачков. И, как всегда, лицо его находилось в движении: живое, выразительное, как у театрального актёра. Каждая реплика сопровождалась жестом или гримасой — порой казалось, будто у него нервный тик.

Я ногой смахнул в сторону осколки гипсовой фигурки — сине-голубой, безголовой — и подошёл к плите.

— Кофе у тебя сварю? Моя плита сдохла — теперь это просто подставка для кофейника.

— Она у тебя три недели как мертва. Починить не думал? — Старик, как всегда, приправил голос мягкой ехидцей.

— Не-а. Всё равно снова сломается. И это к лучшему. Рано или поздно она бы спалила тут всё к чертям.

Понтий разрешающе махнул рукой, курил, делая глубокие затяжки и выпуская дым с лёгким, почти комичным посвистом — будто воздух сдувался из дырявого шарика.

Пока я возился с плитой и наблюдал, как раскаляется добела проволочная спираль, он сидел на подоконнике, у большого стола, заляпанного краской, заваленного кистями, гипсом, кусками холста и книгами. Закинул ногу на ногу, из-под полы короткого халата, виднелись жилистые ноги, густо покрытые синими нитями вен.

Рядом стояла кружка-цилиндр, керамическая.

— На таких кружках можно состояние сделать. Их лепи, брось эти головы. — Я задержал взгляд на его фарфоровом шедевре. Розоватая, без ручек. Вся усыпана выпуклыми женскими грудями — нежными, порнографическими, реалистичными.

— Не могу. Должно же что-то остаться... для души. Безмозглых не жалко продать. А это — сокровенное. — Понтий пускал дым в потолок и даже не думал запахнуть халат. Вертел кружку, рассматривая выпуклости и мягко обводил их пальцем.

Кофе стекал по стенкам гейзерного кофейника. Старик сделал знак — и я налил ему густой, как акрил, жижи до верхней груди. Себе — в стакан, в потемневшем от времени подстаканнике.

— Вчера у тебя было громко. Трое или четверо? — Понтий вычищал гипс из-под ногтей.

Яркое, холодное солнце расползалось по его студии и уже подбиралось к двери. Я поёжился. Он курил, делая мелкие, ленивые затяжки. Держал сигарету между пальцами, в которые за годы творчества краска въелась так, что цвета перемешались — и пальцы стали буро-зелёными, будто экспонат Кунсткамеры.

— Это не то, о чём ты подумал, — сказал я, не обращая никакого внимания на его игривый интерес. Отбил дробь пальцами по стакану. — Друзья. Спорили за искусство.

Я отхлебнул, взял чистую кисточку и размешал кофейный осадок. Старик подмигнул и выдал:

— Видимо, сильно не согласились. Так страстно стонали про искусство.

Я рассмеялся.

— Ну правда, Понтий. Мы сцепились: важнее не камера, а взгляд, момент. Но они спорили.

Взял у него сигарету уже с мазком краски и прикурил.

Смотрел ему за плечо.

За окном, на жёлтой стене дома напротив, кто-то ночью баллончиком оставил надпись «Не хочу после смерти ни в рай, ни в ад. Пусть будет реинкарнациЯ! Я хочу после смерти попасть в Петроград-1917». Перевёрнутые куски слов отражались в луже на асфальте.

— И вообще, хорош подслушивать, — легонько толкнул его в плечо. — Это моя личная жизнь. Уважай границы.

— Никогда не уважал. И не начну. Я художник. У нас нет границ. Только рамки — и те снимаются, если надо. В твою личную жизнь я не лезу, господин хороший. Она сама лезет ко мне. И слава богу. Значит, я ещё жив.

Он встал, повернулся к окну и подставил себя солнцу. Халат распахнулся, полностью оголив его сухую, как коренья, фигуру, всю в мелких пигментных пятнах. Смущаться старик не умел.

Я уже почти допил, когда внизу в дверь моей комнаты начали стучать. Колотили решительно, настойчиво — как не в гости, а чтобы разбудить. Я лёг на пол, свесил голову в люк, крикнул:

— Аннет, входи. У тебя есть ключ, что ломишься?

Замок щёлкнул, дверь открылась и с грохотом врезалась в край массивной чугунной ванны, стоявшей прямо у входа.

— Да когда ты её уже сдвинешь? — пробормотала подруга, протискиваясь в узкий проход. — У тебя скоро в двери будет дыра.

— Отлично, — крикнул я сверху. — Заменит мне глазок.

— Да? Смотреть в него ты сможешь разве что лёжа, — отозвалась она и, быстро подбежав к винтовой лестнице, смотрела вовсе не на мою свисающую с потолка голову, а обводила взглядом комнату. Не торопясь. Как хозяйка. Будто проверяла, когда я успел развести такой бардак.

Все, кто бывал у меня, неизменно отмечали не только этот беспорядок, мною названный творческим, но и странную ломаную архитектуру квартиры.

Потолки — с двух бейсболистов в прыжке. Стены когда-то были оштукатурены, но теперь в них виднелись пятна обнажённого кирпича — старого, охристого. Из него медленно сыпалась пыль и в утреннем свете висела в воздухе блестящими точками.

Четвёртой стены не было. Вместо неё — огромное окно, расчерченное на квадраты, размером с конверт от виниловой пластинки. Некоторые фрамуги скрипели и открывались, и тогда внутрь врывался город: гитары уличных музыкантов, шум машин под окнами, крики пьяных прохожих. Всё сливалось в живую какофонию, которая тогда была нашей музыкой. Где-то внизу и сейчас уже играли на баяне — кажется, что-то из фильма про зонтики, — чуть сбивались в нотах под вопли чаек.

Неприметная дверь у входа вела в санузел, по размеру больше похожий на чемодан. А винтовая лестница — немного сбоку, но почти по центру комнаты — тянулась вверх, к люку в потолке. Над ним жил Понтий.

— Ты уже встал? Странно. Думала тебя разбудить. Что там у вас — головы пакуете?

— Нет. Выпиваем. Поднимайся.

Невысокая, изящная, с телом, созданным для стремительного движения, она взметнулась вверх по лестнице. Серебристые туфли с бантиками заставили металл звенеть.

Я протянул руку — помог ей заскочить в комнату Понтия.

Аннет, несмотря на раннее утро, выглядела так, будто только что сошла с обложки собственного журнала — «Антагонист», которым вот уже пять лет владела и управляла как главный редактор и издатель.

— Анечка, в этом небесно-синем балахончике вы само очарование. Светлое облачко. Василёк на сером небосклоне нашей столицы. — Старик был в ударе. Впрочем, как всегда. Они с Аннет обожали эту игру.

— Понтий, а вы, как всегда, ловелас. В отличие от Сержа — он вечно встречает всех в одних трусах. — Она прошла к плите, мимоходом чмокнув меня в щёку. Выровняла пару картин на стене.

— Кофе будешь? — Я окинул студию взглядом в поисках чистого стакана.

— Некогда. Там попьём. Я тебе встречу организовала. — Она осматривала пространство, как заботливая нянечка детскую комнату.

Квартира Понтия находилась прямо над моей и была чуть просторнее. Комната делилась на две зоны: студия-гостиная с кухней и крохотная спальня за фанерной перегородкой. Всё пространство было завалено мольбертами. В углах — банки с кистями, слипшимися от краски и всё ещё пахнущими лаком, будто ими пользовались вчера, хотя многие стояли там годами. Понтий упорно не выбрасывал ни одной.

— Серж, может ты уже бросишь эти свои «проекты»? — Аннет стояла возле стены, где на гвозде висели красный старинный камзол с жабо, кудрявый белый парик и — на резинке — жидкая чёрная бородёнка, как у Распутина.

— Не те времена, правда, если попадёшься... — Она повернулась к нам с Понтием, сидящим на подоконнике.

Я покачал головой и достал сигареты — одну себе, вторую Понтию. Старик, глядя на Аннет, лишь пожал плечами.

— Ну и бардак у вас, как всегда. — Оглядела комнату, вздохнула и добавила: — И в башках тоже. Я же недавно всё убирала.

Пол, заляпанный краской, давно скрывал узор старинного паркета. Картины висели вкривь и вкось, покрывая стены от пола до потолка — его собственные и работы друзей, завсегдатаев «Сайгона» и котельной «Камчатка», таких же непризнанных, но талантливых представителей питерского андеграунда. На одной из них алело пятно поверх белого треугольника. «Эх, семидесятые!» — любил повторять Понтий, поглаживая раму.

По пути расставляя мелочи по местам и подбирая с пола разбросанные вещи, Аннет подошла к нам и поцеловала старика в копну седых волос. Взяла сигарету из протянутой ей пачки.

Понтий передал ей окурок — она прикурила и носком потёрла застывшую гипсовую кляксу.

— Забегу на днях. Попробую разгрести твои авгиевы конюшни.

— Анечка, творчество не терпит порядка, — задумчиво заметил старик и выпустил дым в квадрат приоткрытого окна.

— Запишу. Будет тебе эпитафией. И тебе, Серж, если не притормозишь. Иди причешись, оденься и пошли. Не стоит опаздывать. Мы приглашены на завтрак. — Она ткнула в меня пальцем, я продолжал сидеть на подоконнике без малейшего намерения сползать с него.

Утренний свет, разбавленный сквозняком из старых оконных щелей, ложился на кожу Аннет мягким, почти фарфоровым сиянием. Она, и без того миниатюрная, казалась в этот миг почти игрушечной — обманчиво хрупкой.

— Рановато для завтрака. Даже десяти нет, — пробормотал я, прихлёбывая остывший кофе.

— Он рано встаёт. У него, видимо, бзик такой. — Аннет уже вытащила из-под стола пачку старых газет и направилась к полкам, на которых сохли раскрашенные гипсовые статуэтки.

— Опять? Ань, ну кому нужны мои работы? Молодой художник, фотограф с улицы — и его размытое вдохновение. На тебя смотрят как на девушку с перспективой и возможностями. А я — просто твой довесок, — бурчал я, не скрывая раздражения. — Опять всё будет так: вежливо, с улыбками и даже не взглянув — в лучшем случае забудут, в худшем пришлют отказ на мыло.

— Серж, — Аннет упёрла руки в бока. Её глаза, серые с металлическим отливом, впились в меня. — То, что ты в себя не веришь, я уже как-то пережила. Но вот твоё неверие в меня — ранит. Повторяю: душ, одежда, и постарайся причесаться. Хотя ладно — не надо: лохматым ты лучше. И быстро.

— Только тебе и верю. Остальных — в топку. — Я ткнулся губами в её щёку. Подруга хмыкнула и погладила меня так, будто я её домашний кролик.

— Тётя Марк ждать не будет, — крикнула она мне вслед, когда я уже почти скрылся внизу, спускаясь по лестнице к себе.

— Не понял... — Моя голова снова появилась над люком. — Ты устроила мне встречу с самим Богдановским?

— Ага. Он в каком-то смысле мой должник. — Аннет опустилась на колени и не без удовольствия стала запихивать меня обратно вниз. — Иди, сделай из себя подобие приличного человека.

Уже спускаясь, я услышал сверху:

— Нет-нет, Анечка, сегодня пакуем хохлому и гжель. Буду торговать почившими вождями. И снегурок деревянных из ящика тоже клади.

Горячая вода была не горячей. До нашего этажа она доходила с трудом — ленивым потоком, как дождик, который вроде начался, но сразу передумал. Я быстро умылся, душ принял, а бриться не стал: два дня назад попробовал — не понравилось.

Вышел, замотанный в полотенце, волосы торчали, а мне было всё равно. Уложил руками.

Аннет уже сидела на моём ложе — из поддонов, скреплённых кинутым сверху листом фанеры. Что не спасало: поддоны разъезжались каждую ночь. Порой я просыпался от холода на полу. Лист начал расслаиваться — на нём проглядывал стёртый номер грузовой партии. Конструкция скрипнула, когда Аннет отбросила в сторону журнал и потянулась за другим, что валялся в куче на полу.

— Осторожно, они разъезжаются, — предупредил я, вытирая волосы маленьким полотенцем.

— Одевайся, — кивнула в сторону стены, где под моими студенческими картинами стояли коробки с одеждой: пара джинсов, одни мятые брюки, десяток вялых футболок, два свитера с дырками и горка носков без дырок.

— Отвернись, — я сделал круговое движение пальцем. Вовремя ухватил полотенце, которое чуть не свалилось с пояса.

— Серж, я тебя уже наблюдала голым. Чем ты ещё можешь меня удивить? — Она даже не оторвалась от чтения. Но всё же в какой-то момент мельком окинула взглядом, как будто вспоминала, что уже проходила этот уровень.

— Это было в школе. Один раз.

Рылся в ящиках.

— И я был глуп.

— Зато честен. После первого фиаско ты сразу озвучил: «Я точно гей», — сказала Аннет, а я вспомнил тот период в школе.

Тогда казалось, что я должен как-то осознать себя, погрустить, прожить. Но никакой драмы не случилось. Мне с первого раза понравилось быть геем. Всё было просто: мне хотелось целовать парней, спать с парнями. Меня тянуло к парням. Вот и весь рефлекс.

— Многие до сих пор сидят в шкафу и вешаются там, — усмехнулась, отбросила журнал и подошла. — Эту футболку — в костёр. Серьёзно, даже благотворительность её не возьмёт.

Сказала она и вытащила комплект: синие, до дыр затёртые джинсы, почти белую футболку с парой крапинок краски и мой любимый свитер с плюшевым медведем на груди.

Отвернулась к окну, давая мне одеться. Уважительно, как женщина, которая всё уже изучила и даже в действии, но демонстрирует деликатность. С улицы донёсся писклявый сигнал мусоровоза, Аннет потянулась и закрыла одну из фрамуг. Выше не смогла.

— О, смотри, новый дизайн сделали? — она кивнула вниз, за окно.

— Что? — не сразу сообразил я, натягивая свитер на ходу.

— Билборд. «Служить России — настоящая работа. Служба по контракту». Раньше другой был. Этот лучше. Хотя бы не смотрит на меня так, будто я ему денег должна.

— А что, симпатичный. Мой типаж: сильный, крепкий, улыбчивый.

Я взял с подоконника нераспакованную пачку сигарет.

— Кстати, о настоящей работе. Клуб ваш ещё не закрылся? — Аннет весело спрыгнула с подоконника.

— Пока работаем. Макс заявил, что теперь это «клуб для всех». Не гей-клуб. Типа.

Я снова полез в коробку с книгами — искал портфолио. Карточки, вырезки, наброски. Всё, что считал хоть как-то годным. Воссоединил пару заношенных до дыр кроссовок, которые валялись вдали друг от друга.

Аннет подошла и мягко положила руку на плечо. В другой она держала мою папку.

— У тебя смена сегодня?

— Как обычно: коктейли, музыка и вежливое «нет» приглашениям в тёмную комнату. Ну... Не всегда «нет», — я подмигнул.

— Готов? — окинула меня взглядом.

— Бомж с дипломом, — пожал я плечами.

— Надо бы прикупить тебе хоть одну новую вещь. — Она разгладила складки на моём свитере. — Будем считать, что ты в образе бедного, но талантливого художника.

— Это не образ. Бедный. Хотя с «талантливым» реальность активно спорит, — пробормотал я, шаря по карманам в поисках ключей.

У двери крикнул в потолок:

— Понтий! Выходи, мы тебе поможем с баулом.

Сверху — характерное ворчание и глухой грохот. По звуку — дерево о дерево, наверняка опять мольберт зацепил.

— Выкинул бы ты уже этот чугунок. В нём, кажется, ещё до революции плавали. Дверь же толком не открыть. И как его вообще сюда затащили?

Вопрос был интересным. Ванна стояла у входа, объёмная, с лапами какого-то мифического зверя. В неё помещались трое — проверено. Но почему она была именно тут, оставалось архитектурной загадкой.

— Здесь до меня с этой ванной жили десятки художников, это студия с историей, старый дом, старый Питер. Я не буду ничего рушить — люблю этот город, — сказал я и пнул по металлу. Ванна отозвалась гулким, приглушённым звоном, как усталый колокол, сброшенный на землю.

Аннет ждала в дверях, пока я стоял посреди комнаты и пытался вспомнить, что забыл. Шарил взглядом по потёртым стенам: допотопный проигрыватель со стопкой пластинок, круглый, словно обкусанный по углам, стол, приспособленный под работу, несколько картин — моих и чужих, пара фотографий без рамок на скотче, комп (подарок Аннет), книги горками, пустые бутылки рядами, пыль, свет. Бумажник, хотя и почти пустой. Его и искал. Теперь всё.

— Жди. Закрой за мной, — отдал ей ключ.

На втором этаже кто-то хлопнул дверью — резко, с силой. Донёсся приглушённый недовольный мужской голос, потом тишина. Замер, на секунду прислушиваясь. Понтий уже пыхтел наверху с баулом, и я поспешил к нему.

День будет долгим. И я знал, где он закончится.

В тёмной-тёмной комнате.

ГЛАВА 2

ВЕРНИТЕ РАДУГУ

––––––––

— Понтий! Да чёрт побери, ты туда весь свой гипсовый пантеон собрал?!

Они уже стояли на площадке первого этажа, пока я медленно спускался с сумкой, доверху набитой лубочными картинками города и гипсовыми статуэтками.

Старик, несмотря на свои годы, был шустрым во всех смыслах этого слова. Семь длинных пролётов парадной до своей студии и обратно он преодолевал без труда. Иногда даже пытался заскочить на перила, сплетённые в замысловатый растительный орнамент, и прокатиться сверху вниз. И временами это ему удавалось. Тогда он не выпадал с узких отполированных полозьев, а залихватски соскакивал на каменные ступени в конце короткого пути, крикнув «Вот, господа, могу, могу».

— Серж, сударь, вы сегодня, кажется, не в форме? Ах да, бурная ночь. — Понтий стоял у выхода, окрашенный в размытые красные и жёлтые пятна света, которые падали на него и на Аннет сквозь каким-то чудом сохранившийся в нашей парадной витраж.

— А давай мы тебе сумку на колёсиках купим? Будешь в ней контент возить. — Я поставил пластиковый баул на пол и стал растирать покрасневшие ладони. Смотрел, как витраж с вечно заснеженной деревней размывал проходящий через него утренний свет до состояния цветного тумана.

Мы вышли из пустого проулка, обогнули старика в зимнем пальто и шапке-ушанке, который, размеренно бредя по улице, торговал воздушными шариками на палочках. Влились в ещё не плотный людской поток Невского проспекта. Я закинул сумку на плечо и едва поспевал за Аннет и Понтием, которые шли быстрым шагом чуть впереди меня.

На перекрёстке перешли на правую сторону Невского. Аннет хотела взять кофе на вынос, но очередь в кондитерской была большой, и мы решили не ждать. Снова набрали скорость и по пути едва не врезались в живые статуи — людей с крыльями